Но тут все как-то невольно посмотрели на часы и закричали на них, чтобы они отстали со своим особым Обществом, что они все горла ободрали по их милости и все-таки толку не добились.
— Ага! — крикнули сзади, из партии Авенира, — не на овечек напали!
Наконец, когда уже все лидеры охрипли или высказались, поднялся князь Николай Александрович Левашев, своим тактом и выдержкой умевший сглаживать все острые углы, и, подождав несколько секунд, чтобы затихли, сказал:
— Господа!.. Как во всяком новом деле, в особенности при его организации, у нас было много шума. Но это, так сказать, доказывает нашу молодость, нашу свежесть, которая, благодаря своему бескорыстию и истинному желанию общего блага, не может выражать себя спокойно…
— Верно! — крикнул, вскочив, Авенир. — Хоть предводитель, а верно: «не может выражать себя спокойно!»
Щербаков погрозил ему выхваченным из рук Павла Ивановича колокольчиком, зажав его в кулак, чтобы он не звонил.
— Я только одного могу пожелать нашему молодому Обществу, — сказал, улыбаясь, предводитель, очевидно, перед готовящимся каламбуром, — чтобы вода наших слов претворилась в кипучее вино дела. — И он, поклонившись, сел.
По лицам пробежали улыбки, и все, почувствовав, что на этом можно поставить точку, поднялись со своих мест.
— Выпить бы теперь в самый раз, — сказал тихо Владимир Валентину.
Петруша, что-то давно уже сидевший с низко опущенной головой, при словах Владимира, точно спрыснутый живой водой, приоткрыл правый глаз и мутно осмотрелся, выпрямляясь на стуле.
— Ай, уж кончили? — спросил он у Валентина.
— Кончили, — сказал Валентин.
— Что ж скоро-то так?
Все, расстраивая стулья, вставали из-за стола; некоторые подходили к секретарскому столику и поглядывали на кипу листов протокола, как подходят рабочие к новой машине посмотреть, сколько они, благодаря ей, наработали.
— Много наговорили, Александр Павлович? — спросил Авенир.
— Пропасть, — отвечал Александр Павлович и хлопнул рукой по кипе листов.
— Главное, захватили сразу много. Я, голубчик, до того старался, что охрип и смокся весь, а то бы окургузили.
— Окургузили бы непременно, — сказал Александр Павлович, как всегда мило соглашаясь.
Павел Иванович вдруг вспомнил, что он забыл закрыть заседание. И, озабоченно-хмуро вернувшись с портфелем к своему месту, незаметно под сюртуком поддернул сзади свои широкие брюки и, нахмурившись, сказал:
— Объявляю заседание закрытым. Следующее заседание начинает конкретную работу в намеченном направлении.
— Браво! — крикнул Владимир и значительно подмигнул друзьям на дверь.
* * *
Владимир хотел было пригласить друзей к себе на дачу после заседания, но Валентин, отозвав его в сторону, сказал, что завтра он уезжает на Урал и ему не хотелось бы уехать, не простившись как следует. Поэтому он сегодня вечером сам устраивает пирушку у себя дома.
Приглашение получили: Авенир, Владимир, Александр Павлович, Петрушка, Федюков и Митенька Воейков.
— Так ты решительно завтра едешь? — почему-то тревожно спросил Митенька.
— Да, никак не позднее, — сказал Валентин, — а что?
— В таком случае мне надо тебе кое-что сказать… впрочем, это после…
— Говори сейчас.
— Видишь ли, я… я вчера решил… нет, лучше после скажу, — сказал Митенька.
Друзья простились и разъехались с тем, чтобы сегодня же в 10 часов вечера встретиться всем у Валентина.
Митенька Воейков, чтобы не возвращаться и не видеть перед собой развалин, на которые еще недавно смотрел с удовлетворением, как на расчищенное место для будущего, поехал к Левашевым, думая увидеть в последний раз Ирину.
«И все здесь, может быть, в последний раз»…
Его тянуло проехать к ней воспоминание о той легкости сближения, какая была между ними в прошлую встречу, с оттенком товарищеских отношений.
Товарищеские отношения к женщине не только не запрещались его прежним кодексом жизни, но даже всячески поощрялись, как вид отношений, единственно не пошлый.
С Ириной же у него завязались как раз товарищеские отношения. И потому они были для него совершенно новы, приятны своей неожиданной легкостью и естественностью, далекой в то же время от всего пошлого, то есть бывающего у всех людей.
Поехав между двумя белыми башнями ворот, Митенька подъехал к большому парадному подъезду с колоннами. Предводителя не оказалось дома. И, когда он стоял в знакомых просторных сенях с двойными стеклянными дверями, у белой лестницы наверх, на площадке послышался женский голос, который Митенька сейчас же с забившимся сердцем узнал… Это был ее голос, голос Ирины… Она, очевидно, не понимала из слов докладывавшего старого слуги, кто приехал, и шла вместе с ним. Через секунду ее каштановая головка с локонами показалась на повороте, и она, перевесившись немного через перила, взглянула вниз.
И сейчас же ее лицо, недовольное и непонимающее, осветилось радостным удивлением.
— Вот это кто?… Так скорей же, скорей! — крикнула она полушаловливо, полурадостно.
Митенька, торопливо сняв пыльник и бросив его на перила лестницы, почти бегом вбежал наверх.
— Я ведь одна сижу… и была такая злая… до отвращения… Ну, почему так давно не были? — спрашивала она, когда они, как два встретившихся наконец друга, поднялись на верхнюю площадку около большого венецианского зеркала с мраморными статуями в нишах посторонам и пошли по ряду высоких пустых комнат с огромными окнами и белыми дверями.
— Почему так давно не был?… — сказал Митенька, улыбаясь и глядя на Ирину с выражением, не зависевшим от его вопроса. — Почему давно не был?… Нет, это все глупости!.. — сказал он и, взяв руку Ирины, смотревшей на него с товарищеской лаской и некоторым удивлением при его последних словах, сжал ее и отбросил от себя.
— Ну, а что же не глупости? — спросила с веселым удивлением Ирина, идя рядом в своем легком клетчатом коротком платьице и желтых туфельках на высоких точеных каблучках.
— Не глупости то, — сказал Митенька, — что я презирал всех людей оттого, что боялся их и не умел с ними говорить, а сейчас я себя чувствую так, как будто приехал домой к своему, своему человеку, которому могу говорить все! И мне не нужно даже непременно говорить; я могу молчать, и это меня не будет стеснять. Вы понимаете?
— Конечно! — живо сказала Ирина с прежним выражением товарищеской близости и простоты.
— И главное, — продолжал Митенька, как бы не слушая ее ответа, а стараясь точно выразить то, что он чувствовал, — что здесь нет какой-то пошлой влюбленсти и ухаживания, а просто… просто великолепно оттого, что я в первый раз подошел и увидел, что это чудесно.
С Ириной Митенька чувствовал себя совершенно иначе, чем с Ольгой Петровной, которой мог нравиться и которую мог интересовать только мужчина сильный, хищный, разнообразно тонкий, может быть, даже не совсем понятный. Здесь же он чувствовал такую искренность чистоты и дружбы, что ему даже хотелось сказать что-нибудь такое, чего человек менее искренний не решился бы сказать.
— У меня в такой степени нет влюбленности, что я даже не думал о вас все это время, — сказал он, когда они дошли до углового кабинета с камином и темными обоями, с золотым багетом по краям. — Вот здесь на балу, кажется, играли в карты? — сказал он.
— Да, — отвечала рассеянно, перестав улыбаться после его предыдущих слов, Ирина. Она остановилась при входе в комнату, повернула голову к окну и, сощурив глаза, смотрела вдаль, точно вдумываясь в его слова. Два темных локона, слегка вьющихся, как и тогда, на балу, спускались у нее около щек. Митенька смотрел на них и старался почувствовать, как они, эти локоны, были недоступно-далеки для него тогда и как они близки теперь!.. Наверное, более, чем для кого-нибудь другого.
— А я — думала… — тихо сказала Ирина, не поворачивая головы от окна и как бы вдруг грустно притихнув.
Митенька испугался, что он своей искренностью достиг совершенно обратного тому, чего желал, и поспешно прибавил:
— Нет, конечно, и я думал, но не так, как… не так! — сказал он с усиленным ударением, надеясь этим выразить желательный для Ирины смысл.
— А как? — спросила она все так же тихо и не поворачивая головы. — Ну, какие же глупости я спрашиваю, — быстро спохватилась она, не дожидаясь ответа. — Идемте в сад.
Митенька взял ее руку и прежде, чем идти, посмотрел ей в глаза и крепко сжал ее руку, как бы вместо слов отвечая этим движением, открытым и сильным, на ее вопрос о том, как он думал о ней. И они, скользя по паркету, побежали обратно по тому же ряду комнат, потом вниз по лестнице, причем Митенька шагал редко, через одну и две ступеньки, а Ирина быстро перебирала каждую ступеньку своими острыми туфельками и смеялась, боясь запутаться и упасть.