— Какое это имеет отношение к заводу? — нетерпеливо воскликнул Латышев. — Припугнуть этих горе-романтиков, арестовать на полчаса, отобрать оружие и сыграть с ними товарищеский матч. И все! Я думал, ты действительно...
— А ну, погоди-ка, дай ему досказать, — все также спокойно прервал Брицко. — Почему ты это связываешь?
— Когда я организовывал охрану для директора, я видел на заводе капитана этой команды. Он вербовал среди рабочих футболистов.
— Ну-у... — протянул Латышев, — ведь вот Брицко скажет: «Это ж не факт, случайное совпадение».
Но Брицко, который с интересом присматривался к новому сотруднику, неожиданно изменил своему обычаю.
— Нет, — сказал он, улыбнувшись, отчего его широкоскулое лицо стало совсем круглым и добрым, — нет, у Медведева были основания обратить внимание на этого футболиста. Не так ли?
Как обычно, стоило подобреть заместителю, и сейчас же суровел начальник. Латышев насупил мохнатые черные брови.
— Ну-ну, рассказывай, — сказал он строго и с оттенком недоверия в голосе. — Что тебе не понравилось в этой футбольной команде, Медведев?
* * *
Картина нэпа в Одессе после сурового, голодающего, борющегося Донбасса больно поразила Медведева. В один из первых дней приезда он вышел на бывший Николаевский бульвар над портом, и перед ним словно воскресло прошлое. Приветливо взлетали и помахивали друг другу элегантные соломенные канотье. С деловым азартом вертелись в беспокойных пухлых пальцах легкие тросточки. В тени полосатых тентов, колеблемых морским ветерком, над мраморными столиками тесно сдвигались головы и замусоленные карандаши на шершавом мраморе выписывали колонки многозначных чисел.
— Что вы имеете предложить, месье Панайотти?
— Вагончик мыла «Лориган Коти»!
— Беру!
Седоусый капельмейстер рисовал своей палочкой в золотистом воздухе веселые, звенящие медью узоры «Волшебного стрелка». Алчными голосами выли итальянские, греческие, турецкие пароходы. Полногрудые женщины с криком загоняли раскормленных детей в вагончик фуникулера, чтобы спуститься в заведение теплых морских ванн.
А над всем этим сиял и плавился под солнцем черный бронзовый Дюк, одной рукой подхватив тяжелые складки тоги, другой благословляя веселое возрождение коммерции и маклерства.
— Вам нравится это? — с болью спросил Медведев своего спутника, на правах старожила показывающего ему город. Зайдель, наборщик типографии одесской газеты, любил неожиданные сопоставления. Показав на памятник Пушкину, перед которым шумел и суетился бульвар, он едко прошепелявил:
— Будьте уверены, Пушкину не нравится!
Этот молодой человек, недавно поселившийся в квартире Зайделя, очень симпатичен. Значит, он приехал в Одессу поступить в институт? Очень похвально! А одновременно по вечерам он где-то работает? Правильно! У него же наверняка нет дяди Бродского, который будет его содержать! К тому же надо еще и старушке матери деньжат послать. Есть у него старушка мать? А-а, в Бежице! Постойте, где эта самая Бежица находится? Возле Брянска. Скажите пожалуйста!
Короче говоря, молодой человек пришелся Зайделю по душе. И уже не кивая на Пушкина, он откровенно высказывал ему собственное недовольство нэпом.
— Не для того я при белых рисковал жизнью и печатал большевистские листовки, чтобы эти цацы снова стали плевать на меня! Вот я вам расскажу о своем сыне. Мальчик с детства увлекался футболом. Спросите, кто лучший нападающий на Базарной улице? Организовали в клубе футбольную команду. Мой Гришуня приходит и просит: «Запишите меня тоже». А что ему отвечают? «Пошел вон!» — ему отвечают. Вы спросите, почему? А потому, видите, что в этой команде дети благородных родителей — сыночек мадам Родневич, племянничек их благородия господина Половодова. Разве это справедливо?
Так Медведев впервые услышал о юношеской футбольной команде. Вот почему он с интересом разглядывал на заводе капитана этой странной команды, куда не брали лучшего нападающего с Базарной улицы и усиленно вербовали не умеющих играть рабочих судоремонтного завода.
Выслушав эту историю, Брицко удовлетворенно сказал:
— У тебя есть классовое чутье, Медведев.
Когда Медведев попросил:
— Поручите это дело мне, — Латышев подчеркнуто сухо ответил:
— Хорошо. — И добавил почти неприязненно: — Посмотрим, что тебе удастся. Помни, я твердо убежден: под угрозой жизнь многих людей, надо спешить.
Он старался оберегать себя от приливов симпатии, которую так часто вызывали в нем люди, ибо это, как говаривал Брицко, мешало верному представлению о них.
А Медведев ему понравился — у него оказалось горячее сердце!
* * *
Жители Одессы после рабочего дня с гоготом и свистом спускались к морю с обрывистых холмов Отрады и Ланжерона, чтобы, сверкая коричневыми телами, нырять с плоских ноздреватых плит или укрываться от солнца под смолистым дном рыбачьей шаланды, среди поднятой на весла паутины белесых сетей.
Белые в розовых пупырышках телеса нэпманов нежились под натянутыми простынями на сахарном песке Аркадии, где пахло шашлыком и звуки шимми заглушали шорох волны, тающей под ногами.
Но тот, кто понимал, что такое Черное море, уходил в дикие, острые скалы Малого Фонтана, где только окаменелые фигуры в подвернутых штанах маячили с удочками над водой. Разве есть что-нибудь вкуснее на свете, чем знаменитые одесские бычки, обжаренные в сухарях?! Здесь было Черное море с его пьяным запахом преющих под солнцем водорослей, с прибоем, распарывающим грудь о зубья скал. Здесь был безмолвный зной полдня с лениво переползающими по песку крабами, с белыми чайками — точно взмывшими в небо хлопьями морской пены; здесь по ночам голубое мерцание струилось в морской глуби у черных каменных глыб и ровный могучий шум навевал покой...
Поэтому никого не должно было удивить, что именно здесь, в рыбачьем домике, сложенном из желтого ракушечника, стал проводить все свободное время будущий студент Дмитрий Медведев. Из маленького окошка он мог спокойно наблюдать за стройным белокурым юношей, часто приезжавшим купаться в это безлюдное место.
Володе Родневичу было лет семнадцать. Когда он приходил один, то, быстро раздевшись, долго и бурно купался, нырял, брызгал водой и резвился, как все одесские мальчишки. Потом до сумерек лежал на плоской, как стол, круглой скале и быстро писал карандашом на листках бумаги, очевидно, сочинял стихи. Но если с ним приходили товарищи, он преображался: не резвился, не писал стихов, а, развалясь на песке в тени скалы, как молодой патриций, небрежно, через плечо изредка обращался то к одному, то к другому. А те слушали его почтительно и держались на расстоянии.