заберет к себе и налысо побреет, заставит кожаные штаны носить, пистолетом размахивать и матом ругаться, что для будущего заключенного местной тюрьмы очень даже неплохое качество.
Так вот, этот любитель резать бедным, и так уже мертвым, несчастным людям руки считался, помимо всего прочего, очень успешным дельцом: к нему за помощью и покровительством, выплачивая, конечно, определенных размеров процентик, стекались все крупные бизнесмены и политики города, а в руках Берса была заключена настоящая удача – он мог провернуть любое дельце чисто, быстро и без единой зацепки… Как он это делал? Никто не знал, но ходили слухи, что у него были большие связи в политике, полиции и даже за границей, что, собственно, и позволяло ему выходить сухим из воды.
– Женя! Ты меня вообще слышишь? – тряхнул ее за локоть Минаев, откровенно пылая яростью и поражаясь глупости своей секретарши, которую можно было прочитать в его нахмуренных бровях и плотно сжатых губах.
Женька очнулась и сосредоточенно посмотрела на него:
– Да, конечно, Сергей Викторович. Не волнуйтесь, если он будет вести себя нормально, то и я хамить не буду.
Сергей вытаращил глаза, ошарашенно посмотрев на нее, но треснуть от очередного, рвущего его изнутри, крика не успел: беззубый подтолкнул их к столику, за которым, ровно посередине, закинув локти за спинку, в странноватом полосатом смокинге, черном, в тонкую, красную полоску, сидящем на суховатом, но с довольно явственно прослеживающимся пузиком, выглядывающим из-под пары расстегнутых пуговиц, в черной рубашке без галстука восседал с самым важным видом (гораздо важнее и самоувереннее, чем даже вид ее «любимого» начальника) мужчина лет сорока пяти.
Женька удивленно уставилась на него, совершенно откровенно разглядывая его и абсолютно не веря своим глазам: она ожидала, что Берсенев сам, как и все его люди, окажется лысым, нататуированным по самые уши, обвешанным золотыми цепями и затянутым в кожанку и какие-нибудь недешевые штанишки мужиком… А перед ней восседал солидного, делового вида мужчина, с огромной, курчавой русой бородой до середины груди (Женька, однако, приметила, что бородка-то была гладко причесана и даже без намека на застрявшую в ней яичницу или затерянный в джунглях бутерброд), кривым, возможно, даже не один раз сломанным, крупным носом и внимательными, холодными, но отнюдь не пустыми глазками светло-коричневого цвета, тоже с особой, пристальной насмешкой разглядывающими Женю медленно, но тщательно, не упуская ни одной детали из ее внешности. Помимо бороды и глазок Женя углядела дрябловато впалые щеки, на одной из которых красовался старый, но противный, явно в свое время плохо зашитый шрам, а на голове его была обыкновенная, чем-то напоминающая ковбойскую, шляпа, скрывающая длинные, зачесанные назад и собранные в хвост на затылке, волнистые волосы.
Короче, Миша Берсенев напоминал Женьке вовсе не криминального авторитета, запугавшего весь город своей неоправданной жестокостью, а обыкновенного неформала на пенсии.
Около Берса с одной стороны сидела какая-то темноволосая, с крупными плечами, необъятной грудью, втиснутой в синее, расшитое стразами платье, женщина, у которой в руке дымилась тонкая сигарета, и она, не очень по-доброму глядя на Женю, курила ее огромными, возможно, искусственно увеличенными губами. С другой его стороны примостился низенький, широкоплечий и коренастый парнишка лет двадцати пяти на вид, с коротко остриженными светлыми волосами, узкими глазками, спрятанными под модные, круглые очки, квадратной, особенно на фоне очков, челюстью и носом-картошкой, который с хитроватой ухмылкой тоже смотрел на Женю.
И позади всей этой странной, но, по-видимому, влиятельной компашки стояла охрана, сливаясь своим цветом с обоями: в ярких красных костюмах и совершенно ужасающих красных, лакированных туфлях, но Женя не успела их поконкретнее разглядеть, поскольку Берс вдруг тихо и весомо заговорил:
– Сережа, Сережа… Мать честная, да за тебя уже бабы впрягаться начали! Совсем ты опустился, дружочек, ниже плинтуса… Да и мои ребята хороши! Вдвоем одному навалять, как следует, не смогли… Ну с этими-то я в два счета порешаю… – сделал сразу несколько неприятных выводов Берс, пронзительно и немного насмешливо глядя то на Сергея, который стрелял в Женю бешеными вспышками, она даже спиной их чувствовала, то на своих «лысых» пешек, стоявших по бокам от нее и Сергея, понурив головы, как голодные кобылы, и не смевших и рта раскрыть, пока «хозяин» не закончит свой весомый монолог, а между прочим, говорил Берс очень тяжело, будто отдыхая после каждого слова, низко, скрипуче, возможно, даже для какого-то особого, устрашающего эффекта, но Женя ощущала сейчас, стоя перед ним, не столько страх, сколько раздражение, усталость и начинавшуюся головную боль, сменившие внутри нее ярость и волнение.
– Берс, да мы почти уделали его, я тебе слово даю, еще немного – и мы бы его под барную стойку закатали, отвечаю, Берс! – не удержался беззубый, как-то испуганно и взволнованно забормотав оправдания и подавшись вперед.
– Да, Берс, эта девка его, не знаю, откуда она взялась, мы же за ним следили от самой его тачки, никого с ним не было, а она из какой-то задницы вылезла… Накинулась на нас, как шавка какая-то… Еще эти братки ее подогнали… Короче, врасплох застала, понимаешь, брат?? – подхватило второе такое же напуганное лицо со шрамами на лбу, а Берс вдруг спокойно и повелительно поднял руку:
– Хватит. Панцирь, Бука: ключи от тачки – на стол! – жестко и скрипуче проговорил Берсенев таким голосом, будто если они ему эти ключи сейчас не отдадут, он их съест и даже на масле не обжарит.
Панцирь и Бука, двое лысых, которых Женя про себя окрестила немного иначе, а именно как «беззубый» и «страшный», потерянно переглянулись и даже как-то сжались под пристальным взглядом своего босса, после чего Бука залепетал:
– Н-н-но, Берс… Мы же… Мы же, это… ну, почти все, как надо, сделали… Отдубасили его… Вон, еле стоит… Может, не надо тачку?.. – умоляюще сложил руки он, а Берс совершенно безэмоционально и даже как-то раздраженно посмотрел на него, а затем – на абсолютно ровно стоящего рядом с Женей Сергея, у которого кровоточила губа и разливался лиловый синяк на скуле, а в целом, надо отдать ему должное, он ни капельки не производил впечатления «ушатанного до предсмертного состояния» человека, и проговорил все тем же строгим, беспрекословным тоном, с нотками раздражения, словно ему приходилось в десятый раз втолковывать маленьким детям, что чипсы вредны для желудка и много их есть нельзя:
– Хорошо, хорошо, ребятки… Оставьте тачку, может быть, я действительно погорячился… Такой прокол требует куда менее тяжелого наказания… Бука, ты ведь живешь с сестрой, да? И ты, наверное, не сильно расстроишься, если бедная, милая Таня Азбукина сгорит в