Мишель, сидя с нянькой у Десны, в задумчивости покусывал сухую травинку. А что если на театрах тоже Соловьи-разбойники в свист свищут, громами гремят, только Ильи Муромца на них нет?.. Он хотел было рассказать няньке про Ивана Сусанина, как он на театре поет, но раздумал. Эдакое дело надо прежде самому послушать. Мишель выплюнул разжеванную травинку и стал рассказывать няньке про Русалку-Лесту.
– Ну как, нянька?
– А что же тебе, Мишенька, сказать? На правду и вовсе не похоже, у русалок этак николи не бывает. А к чему она, неправда? Будто и неловко как-то…
В пригожие осенние дни они ходили с Авдотьей к дедову павильону. Павильона, правда, уже не было. Но осталось привычное, излюбленное за тишину место. Посидит Мишель с нянькой на бережку, перемолвится с ней словом и опять молчит.
Перелетным косяком тянули в теплые страны птицы. Провожая их взглядом, Мишель слушал прощальные птичьи голоса. Птицы улетят, а прощальные их голоса в песне останутся, в песне все есть! Похолодеет, поплачет небо и растеряет небесную синеву, а песни и ту синеву к себе приберут.
Песня все, как в зеркале, покажет. Только зеркало ничего удержать не может, а песня ничего назад не отдает. Все в песнях показано: как народ воевал, и как пашет, и какие думы думает. Экая в песнях высь! Экая глубь!..
Высота ли высота поднебесная,Глубота ли глубота окиян-море…
Глава седьмая
Ненастную осень никто не зовет, никто ее приходом не торопит. Осень сама поторопится, сама прибежит. Скинет с коромысла ведра и давай поливать!
У осени времени много, ей с уходом не спешить. Характер у нее ехидный, не зря с хворями дружбу водит и в окошко им подмигивает: «А ну, ползучие, хватайте барчука, переберите ему белы косточки!» Хвори бы и рады, да барчук за книжками сидит и приступа к нему нет.
Все, кроме книжек, нужно бы ему забыть – скоро придется держать экзамен в петербургский пансион. Музыке бы тоже, пожалуй, надо подождать. Но Варвара Федоровна с этим никак не согласна.
Мишель знает в науках все, чему могла научить его наставница. А что знает, то его память назад никогда не отдает. Варвара Федоровна за науки спокойна и хлопочет только об одном: чтобы, сохрани бог, не было обиды музыке. И чем больше твердеет в этих мыслях Варенька, тем больше шатается незыблемое расписание занятий: музыкальный час то арифметике на ногу наступит, то отведет душу на безответной грамматике, то вдруг всем объявит войну – и диктанту, и географии, и истории.
– Мишель, – говорит Варвара Федоровна, – сегодня мы опять переменим расписание.
– С охотой! – отвечает питомец, а сам дивится: никогда раньше не отступала от расписания Варвара Федоровна.
Но все на свете кончается – кончаются и музыкальные часы.
Мишель закрыл крышку рояля и, как всегда, аккуратно прибрал ноты. Странное, однако, дело: теперь не Мишель стоит у рояля в раздумье, как бывало прежде, когда он вопрошал музыку, откуда она явилась и куда летит. Теперь подолгу сидит за роялем Варвара Федоровна: как это разыграл сегодня сонату Мишель?
Варвара Федоровна проиграла одну фразу, другую, переиграла еще раз все подряд, но все опять прозвучало так, как обычно звучит у Вареньки. Повторить то, что сделал с сонатой Мишель, сколько она ни бьется, не может. Словно раскрыла ты, музыка, свои высоты Мишелю, а перед Варенькой опять закрыла их.
Но не зависть и не ревность владеют Варварой Федоровной. Гордость наполняет ее сердце. Она первая угадала, что Мишель будет фортепианистом!.. Музыка, музыка! Всю нехитрую свою душу отдала тебе Варвара Федоровна, почему же ты не откроешь ей своей тайны, которая живет и зреет до поры в Новоспасском? А может быть, и усмехнешься ты, музыка, небесный дар, на Варенькину простоту: где, мол, тебе, Варвара Федоровна, отгадать, куда я Михаила Глинку прочу?..
И долго сидит Варвара Федоровна у рояля в неведении своем, а будущий фортепианист кончил музыкальный час – и в сад, благо солнышко выпросило себе у осени короткую прогулку.
Мишель копошится под деревьями и скликает сестер. Девочки бегут к нему, преисполненные любопытства. И расплата за любопытство наступает немедленно.
– Ай! – визжат девочки, увидя, что Мишель помахивает перед ними огромным извивающимся червем. – Не смей бросаться червяком!
– Бестолковые! Ну. не бестолковые ли вы? – возмущается Мишель. – Стану я бросать в вас этаким необыкновенным червем!
Но пока он их наставлял, девочки рассыпались по саду, и естествоиспытатель отправился с драгоценной добычей в свою детскую. Он тащит сюда травы, камни, коренья. А потом, любуясь на свои сокровища, вспоминает слова сердечного друга Ивана Маркеловича: «И в безделках постигаются таинства матери-натуры».
Между тем дядюшкин оркестр уже начал в зале сыгровку. Музыканты разучивали новую песню: «Ты заря ли моя, бела зорюшка». По присланным из столицы нотам ее выпевали две флейты, два кларнета, два фагота и две валторны. В помощь Якову сел за вторую валторну новый музыкант, произведенный в артисты из конюхов. Мишель пристроился к Тишке-кларнету и с ходу подыграл.
Песня была знакомая, и итти бы ей следовало именно так, как играла ее нянька Авдотья: и подголоски прибирать своим умом, своим ладом. А инструменты, послушные госпоже Гармонии, выпевали ее по-своему. Даже Мишелева флейта-пикколо, подчиняясь не то госпоже Гармонии, не то свирепому генерал-басу, тоже путала песню. К великому удивлению Тишки-кларнета, барчук задумался, перестал играть и слушал: у белой зари-зорюшки так и не получилось никакой дружбы с генерал-басом. Даже хуже: от этой нежданной встречи никому не поздоровилось. Как ни чаровали Мишеля звуки духовых инструментов, похожие на звук пастушьего рожка (это не касалось, разумеется, давней неприятельницы валторны!), Мишель бросил сыгровку и ушел к себе.
Загляни теперь в детскую – будто и ничего в ней не происходит. Сам ученый дрозд Захар Иванович укоризненно косит на хозяина бойким глазом: что сидишь, как пень?..
Но если молча сидит в детской владетель всех собранных здесь сокровищ и не притрагивается ни к ним, ни к скрипке, ни к гербариям, ни к птичьим клеткам, совсем напрасно полагает Захар Иванович, что счастливый властелин, всем пресытившись, препровождает время в безделье. Есть такой невидимый миру труд – думы. Они и одолели Мишеля. Странные, однако, мысли лезут в вихрастую голову. Повинны в них и многозвучная госпожа Гармония, и жесткий нравом генерал-бас, и нянька Авдотья. Чего бы, казалось, им делить? А дело вот в чем.
Есть на свете русское песенное царство. Все в том царстве свое, нигде не занятое: каждый златоверхий песенный теремок и каждая былинка. А еще есть на свете музыка: в том заморском царстве властвует госпожа Гармония, а командует генерал-бас. И хотя в том царстве тоже все свое, особенное, Мишель и там давно не чужой. Но зачем же генерал-бас на песню войной идет? Да еще госпожу Гармонию к тому же подбивает?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});