Но кто раз возьмет в руки березовый посошок, тот уж твой, дорога, тот с тобой навеки побратался, тот пойдет.
Глянут на путника придорожные села, поманят дрожащим огоньком: приверни! Нет, не привернет беспокойный человек. Кто остановится, тот назад пойдет; кто устал, тот с пути свернул.
Выплывают из туманного инея встречные города; скачут тройки, вздымая снежную пыль; идут пешие, едут конные; катится по дорогам, охая и кряхтя, новоспасский возок.
Сколько в возке людей, столько у них путей. Шмаковскому дядюшке Афанасию Андреевичу никуда не ходить, ему в Шмакове век довековать. Новоспасской госпоже Евгении Андреевне с новоспасской барышней Пелагеей Ивановной в родной дом вернуться. А Михайле Ивановичу в странствиях жить, ему по нехоженым дорогам далеко итти. Что ж, он пойдет, он не остановится: кто Жар-птицу на ближних дорогах добывал?
Соловьи-разбойники путь ему заступят, а он тех разбойных соловьев побьет! Кто жар-песни без ратного поля добывал?..
Кони тянут новоспасский возок, поскрипывают под возком полозья. Глянуть бы Михайле Ивановичу в морозную ночь: не манят ли назад дедовы новоспасские огни? Нет, в Новоспасском ему только отчий дом, а в жар-песнях ему родина, богатырской силой вскормленная, родина Русь!
Плывут мимо возка встречные поселения, провожают его серебряные леса. А дорога вперед бежит, по дороге ветер ходит, ветер на деревушки покрикивает: «Берегись, снесу-у!..» – «Врешь, не снесешь – выстоим!..»
Нет такой бури-урагана, против которой не выстоит Русь. Спроси у памятного Двенадцатого года, спроси у каждого, кто жил на Руси в бурю, во грозу.
Ходит по дорогам мороз, кует Руси ледяные оковы; ходит-надзирает, как бы те оковы не распались, как бы те цепи не порвались. И сколько ни ходит, а заковать Русь не может.
Придет день, встанет народ, все оковы разбросает: «Вот она – я Русь!..»
И раскроются все дороги, побегут раздольные к правде-счастью.
Не зря полюбился тебе дорожный посох. Иди, Русь!..
Часть вторая
На фонтанных берегах
Глава первая
Давно ли первые вельможи государства воздвигали на Фонтанке загородные дворцы? Давно ли поднялись на фонтанных берегах летние сады-парадизы? Давно ли бывало, что сам император Павел Петрович кричал, брызжа слюной, на вчерашнего любимца: «С глаз долой, из столицы вон!..», а догадливый царедворец отъезжал за Фонтанку и благополучно переживал здесь опалу, числясь по Санкт-Петербургу в нетях.
Но если хрипел Павел Петрович, вздымая царственною трость: «В Сибирь!» – тогда уже не спасали виновного фонтанные палаты. Тогда не только вельможи – каменные львы, поставленные у подъездов, и те, казалось, поджимали хвосты.
Да такие ли еще бури поднимал Павел Петрович, пока не отпели ему вечную память! И хоть пели придворные и митрополичьи хоры чувствительно и протяжно, не надолго хватило той вечной памяти. Только каменные львы, стоя у вельможных подъездов, с опаской взирают в прошлое раскосым глазом: «А ну, как опять наскачет Павел Петрович? Ну, как обозначится за толстозадым кучером царский треух, а из-под треуха снова глянет грозным кукишем курносый царь?..»
Только никогда ведь не бывало, чтобы прискакал назад тот, кто в бозе почил, будь то хоть царское величество сам Павел Петрович. И царствует ныне на Руси Александр Павлович, царствует без году двадцать лет, и поют ему до времени многая лета. Поют хорно и нотно, но не взирает на суету сует смятенный духом Александр Павлович. Мысли царя земного обращены ныне к небесному. Кудлатый монах именем Фотий бряцает веригами и вещает самодержцу о пришествии сатаны: «Посеет бурю царь тьмы и пожнет бунт!..» Знает лукавый пророк, что есть такая лихоманка на царей, от которой каждого трясет великим трусом, и закрещивает сатану во всех углах царского кабинета. «Аминь, аминь! Бди, царь, ратоборствуй, Благословенный!..»
Александр Павлович молится с Фотием по церковным книгам, а на смену ему сзывает великосветских кликуш и прорицательниц судеб, чтобы еще глубже проникнуть в тайну тайн. Несет от них ныне не смрадным зельем, вареным, как встарь, на Лысой горе, – веет от молельщиц росным ладаном и терпкой лавандой. Тихие фимиамы струятся в сердце царево, и успокаивается его смятенный дух: не восстанут на царей народы!..
О том и печется Священный союз царей против народов. В Европе руководствует Священным союзом премудрый немец Меттерних, а к России особо приставлен Александром Павловичем доморощенный Змей Горыныч – граф Аракчеев. Граф Алексей Андреевич меряет Русь оловянным глазом и лает на нее коротким гнусавым лаем:
– Смирна-а!
Бьют на вахт-парадах барабаны, тонкими трелями заливаются полковые флейты и свистят на экзекуциях шпицрутены: «Смирись, Русь! Крещенная славой Двенадцатого года, вернись вспять!..»
Для того же действует в Санкт-Петербурге и библейское общество. Если дать каждому верноподданному священную книгу библию, он ее прочтет, всю власть уважит и сам смирится во спасение души.
Священной тишиной полнится стольный град. Невозмутимо течет державная Нева, и неторопливо льется в нее река Фонтанка. Как встарь, стоят на фонтанных берегах палаты Голицыных, Кочубеев, Шереметевых, Долгоруких и, как встарь, глядятся в зеркало вод. Проступают сквозь речную зыбь спесивые гербы и пышные фронтоны; чуть качаясь в глубине, белеют мраморные колоннады. Но куда же ушло, в каких пучинах потонуло былое приволье здешних мест?
Перекинулись через Фонтанку мосты, прошли по топям новые «першпективы»: которая – на Москву, которая – в Красный Кабак, к Царскому Селу. И глядь, стоят ныне фонтанные летние палаты чуть-чуть не бок о бок с Зимним дворцом. А вокруг, во все стороны, – никакими верстами не измеришь, – ширится царствующий град. Смотрят немигаючи былые загородные палаты, уставив на Невскую першпективу широкие окна богемского стекла: никак кто-то опять скачет?..
И точно: на Фонтанку скачет самодержец Александр Павлович, поспешая к другу сердца Александру Голицыну. Министр народного просвещения Александр Николаевич Голицын ведет Александра Павловича в молельню, погруженную в непроницаемый мрак. Царь и министр коленопреклоненно молятся у изголовья пустопорожнего мистического гроба. Единственная лампада, хитро спрятанная в хрустальное пылающее сердце, бросает багровый луч на лысый лоб и обрюзгшие щеки царя. Царь и царедворец творят без слов молитву: в ней еще надежнее открывается духовному взору будущее.
– Не восстанут народы! Аминь!
Утешенный Александр Благословенный целует друга сердца Александра Голицына…
Но даже у изголовья мистического гроба не открывается самодержцу тайна тайн. Не ведает ни царь, ни министр, что в том же голицынском доме, в дальней квартире, отведенной министерскому чиновнику Александру Тургеневу, еще один Александр, родом Пушкин, уже прочел молодым ясным голосом здесь же сложенные им стихи:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});