— Контракт со мной она подписала раньше, — перебивает его Роберт.
Джонсон отступает на шаг.
— Вам что-нибудь об этом известно, сэр? — спрашивает он, глядя на Джорджа.
Тот кивает.
— Аннулируйте контракт, Джонсон. Все равно он недействителен.
Управляющий оглядывает Манахи, скрестив руки на груди и покачивая головой.
— Сбежала, значит! Так, верно, и с тем парнем дело нечисто, с которым она явилась сюда?
Роберт поспешно вмешивается.
— Нет, о мужчине я ничего не знаю. Договорились?
Он смотрит на брата. Тот снова кивает.
— Ну, до свидания… — говорит Роберт, протягивая ему руку.
— Всего хорошего, Боб, — прощается Джордж.
Роберт поворачивается к Манахи.
— Пошли!
По ее телу пробегает дрожь; она бледна как смерть, Он хватает ее за руку. Тащит с собой к двери. Выталкивает за порог и, не отпуская ни на секунду, идет к выходу.
Привлечение иностранных рабочих на плантации Британской Малайи и Голландской Суматры вызвало на Малайском архипелаге интенсивную миграцию рабочей силы, а необычайно широкий размах, который она приняла в течение нескольких десятков лет, потребовал правового урегулирования вопросов труда и найма.
Так на Суматре возникло трудовое законодательство, состоявшее из двух частей: инструкции о вербовке и инструкции о кули, которая определяла доставку рабочих и их семей к месту работы и обратно, их размещение, срок действия контракта, заработную плату и цены на продукты.
Но значительно более обширный раздел инструкции о кули занимали параграфы о наказаниях и штрафах, предусмотренных для рабочих на плантациях. В противоположность европейскому трудовому праву в Нидерландской Индии рабочий, не выполнивший обязательств, предусмотренных договором, подвергался преследованию не в гражданском, а в уголовном порядке.
Поскольку в Британской Малайе и на Суматре участились случаи бегства рабочих из-за невыносимых условий труда на плантациях, предприниматели были вынуждены — во избежание финансовых потерь — оказывать друг другу поддержку.
Беглых рабочих не принимали ни на одну плантацию.
11
Поздно вечером вернувшись в свою хижину, Пандаб узнал от Талембы о случившемся. Старик все видел собственными глазами — по его словам, он стоял совсем рядом. Он как раз принес надсмотрщику стакан содовой, а обратно в лес пошел, когда все было кончено.
— Когда она стала вырываться, он ударил ее, проклятый! И втащил в свой экипаж, словно мешок!
— А, а усы у него были? — произносит наконец Пандаб хриплым голосом. — Короткие светлые усы?
Талемба кивает.
— На верхней губе…
Неловким движением Пандаб опускается на землю. Перед ним проплывают жуткие, мучительные картины его жизни на острове за морем. Не раз по ночам он вскакивал весь в холодном поту из-за этих видений.
— Главный сахиб, — чуть слышно шепчет он.
И вдруг вскакивает на ноги. Бежит в угол хижины, где лежит шерстяное одеяло Манахи, хватает его, сворачивает, перебрасывает через плечо, снова нагибается и достает мешок с рисом, паранг, узелок с табаком, жестяную банку.
— Что ты задумал? — тревожно спрашивает Талемба, наблюдая за ним.
Пандаб опускает руку ему на плечо. Потом наклоняется в последний раз и кладет в углу перед фаллическим символом несколько цветков, сорванных в лесу.
Выбегает из хижины и несется через прогалину, мимо строений и загонов для скота.
От возбуждения он никак не найдет тропы, проложенной в джунглях, останавливается, испуганно озирается, бежит обратно и налетает на группу надсмотрщиков, которые уже заканчивают вечерний обход плантации.
Изрыгая проклятья, они окружают Пандаба.
В Британской Малайе из-за недостатка рабочей силы и отсутствия элементарного рабочего законодательства индийцы, малайцы и китайские кули на долгое время попадали под безраздельную власть хозяина плантации.
Существовал так называемый метод трудовых контрактов, в которых большинство положений предусматривало наказание рабочих; каждая цифра и буква здесь были написаны их кровью.
В соответствии с этими положениями владелец и управляющий плантацией имели право наказывать плетью рабочего, пойманного при попытке к бегству.
12
Пандаб стискивает зубы, чтобы не закричать. Прижимается лицом к коре дерева, к которому он привязан. По спине сбегают теплые струйки крови, перед глазами все начинает расплываться, словно в тумане.
Он не спал всю ночь, одна и та же картина непрерывно стояла перед ним: чужеземный экипаж, в котором сидит белый, а рядом с белым — Манахи, неподвижная, беспомощная, связанная, как и он, по рукам и ногам! Ему пришлось ждать своей участи в тесной каморке, куда его заперли надсмотрщики. Выходя, Джонсон-сахиб бросил ему:
— Посиди-ка здесь, поразмысли над тем, что задумал!
Протяжный стон вырывается у Пандаба. К горлу подкатывается тугой комок.
Что они будут делать? Неужели они хотят его убить?
Утром за ним пришли. Повели к лесу и привязали к этому дереву. Созвали всех индийцев и других рабочих и приказали им стоять за его спиной и смотреть. А потом…
Пандаб до крови закусывает нижнюю губу. Он ничего больше не видит. Ничего не слышит, кроме раздирающего уши пронзительного свиста.
Голова его падает на грудь.
Когда он снова приходит в себя, два индийца уже несут его к хижине. Он видит надсмотрщиков, расходящихся по своим местам, видит среди них одного, держащего в руке плеть, видит вокруг себя толпу темнокожих людей, — видит, но все это не доходит до его сознания.
В хижине индийцы кладут его лицом вниз. Прибегает запыхавшийся Талемба с пучком трав, присаживается возле распростертого на земле Пандаба и начинает растирать растения между двумя плоскими камнями. Смазывает выдавленным из трав бесцветным соком окровавленную спину Пандаба.
Проходит много дней. Раны нестерпимо горят и очень медленно затягиваются.
Однажды ночью Пандаб вдруг вскрикивает, вскакивает и бросается из хижины к опушке леса. Попадает на то место, где с прогалины уходит в джунгли тропа, и стремглав бежит в кромешную тьму.
Продирается сквозь чащу, не замечая бурелома, перепрыгивая через поваленные деревья. Выбегает на другую тропу, потом на третью. Не видит, что лес остается позади и перед ним открывается длинная, смутно сереющая в темноте дорога, пересекает ее, несется по небольшим полям, мимо хижин, по влажной траве, вдоль канав и каналов.
Из-за далеких гор взошла луна.
Огромная и багровая, она словно зацепилась за ветку тикового дерева и заливает все вокруг своим кровавым светом.
Внезапно Пандаб останавливается. Боль раздирает его легкие. Он растерянно озирается и видит кругом тени — темные стволы и изящные кроны кофейного дерева.
До него доносится собачий лай. Он медленно бредет дальше и вскоре замечает длинное здание, в котором горит свет, слышит человеческие голоса, крики.
В дверях дома появляются две фигуры, за ними следует третья: белый человек со светлыми щетинистыми волосами и седыми усами.
— Лихорадка… — успевает вымолвить Пандаб и падает ничком под ноги малайцам.
Белый подходит поближе.
— Ах, дьявол! Да у него и впрямь лихорадка, — говорит он, взглянув на неподвижное тело.
Потом ворчит сквозь плотно сжатые зубы:
— Откуда это его черт принес такой глубокой ночью?
И приказывает малайцам:
— Тащите его в дом! Живо!
13
Эмери Шаутер возвращается в свою комнату. Здесь сидят Робертс и ван Ромелаар — в той же позе, что и вечером, когда они приехали сюда и расположились за этим столом.
Они встречают Шаутера вопросительными взглядами. Тот отмахивается.
— Ничего особенного. Всего-навсего какой-то темнокожий бродяга. Не знаю, какой ветер занес его сюда. Больной! Мои парни отволокли его в кухню.
Он подсаживается к своим гостям, достает обкусанную трубку и начинает набивать ее табаком. В свете керосиновой лампы его пальцы отбрасывают на поверхность стола огромные мечущиеся тени. Стенные часы в деревянном футляре тикают громко, со скрипом. Робертс, прикрывает рукой рот, зевает.
— Значит, все в порядке — так? — спрашивает ван Ромелаар таким тоном, словно продолжает незаконченный разговор.
Шаутер зажигает над керосиновой лампой клочок бумаги и прикуривает, затягиваясь с такой силой, что в старенькой трубке слышится шипение и треск.
— Я же вам говорю! Союз плантаторов будет выступать за нас. Вот тут-то губернатору придется несладко! В комитете все страшно злы на него. Они зададут ему жару! Ну, а тогда, — добавляет он, на минуту вынимая изо рта трубку и злорадно усмехаясь, — тогда посмотрим, что запоют эти фантазеры!