стражи, обычно сдержанный и очень спокойный. Теперь же Гэбриэл впервые с изумлением заметил, что того всего трясет от бешенства.
– Что он сделал? – Спросил удивленно и настороженно.
– Да вот… – Сглотнув, указал в сторону стола граф и поспешно отвернулся. Марчелло подошел, поднял край льняного полотенца с чего-то маленького, лежавшего на столе, и воскликнул в ужасе, отшатываясь:
– Мадонна миа!
Гэбриэл подошел, глянул, и в первые мгновения даже не понял, что он видит – или просто рассудок его до последнего отказывался верить в то, что именно ЭТО он и видит. Эти несколько секунд он просто стоял и смотрел; потом, осознав, на что смотрит, отшатнулся, позеленев, зажмурился, проклиная себя за то, что смотрел и теперь не сможет забыть этого до конца своих дней. Ринулся на воздух: запах теперь вызывал рвотный рефлекс, он не мог его ощущать, не мог оставаться в этой комнате. Навстречу ему спешил местный священник, настоятель местного храма, взглянул на Гэбриэла с живейшим сочувствием, – ему, видимо, все уже рассказали. Люди за оградой загудели, зароптали гневно, требуя, чтобы им отдали «Злодея».
– Вот, выпейте! – Марчелло был уже рядом, дал ему что-то, что Гэбриэл заглотил одним махом, торопясь справиться с подступившей к горлу рвотой. Горло ошпарило так, что он закашлялся, задохнулся, но тут же пришел в себя:
– Это что за хрень?! – Воскликнул сипло.
– Виноградный спирт, сеньор. Вам лучше?
– Мне никогда уже хорошо не будет. – Пожаловался Гэбриэл. Оглянулся.
– Как это случилось? Пожар был?
– Нет. – Ответил капитан, глядя с сочувствием и пониманием. – Злодейство и умысел, в том-то и беда.
– Черт, да кто там орет?! – Взорвался Гэбриэл.
– Мать. – Пояснил капитан. – Девчонка, дочь этих вот… Нагуляла мальчишку, но не полукровка, говорят, нормальный был мальчик, человеческое дитя… – Стражники рядом закивали. – А в Великую Ночь вышла с другими девушками на горку, посмотреть эльфийские летучие огни. А эти… – Мужчина поморщился, – что уж с ними случилось, даже и не знаю, но бросили они мальчика в печь.
– Мертвого? – С надеждой спросил Гэбриэл. Даже просяще. Капитан покачал головой:
– Вряд ли.
– Верно. – Ответил Марчелло, тоже бледный и несчастный. – По всему видно, что бедный бамбино был жив.
– Сколько ему… – Гэбриэл поморщился, – было?..
– Год… и сколько-то месяцев.
– Год и два. – Подсказал стражник из местных.
– Девчонка пришла домой и увидела. – Продолжил капитан. – Как уж и когда, не знаю, выскочила на крыльцо и стала кричать. И пока не переставала. Соседи побежали посмотреть, и того… озверели. Вытащили этих на улицу и бабу тут же и растерзали, а этот удрал и заперся… Я уж говорил.
– И я даже не представляю, – пожаловался граф, вытираясь платком, – как и за что именно его судить и казнить. Даже закона такого не знаю, чтобы такое злодейство страшное карал.
– А что он говорит? – Спросил Гэбриэл, с трудом усмиряя первый дикий порыв самому, лично, пойти и порвать тварь на куски. За ребенка и за себя, который теперь уже никогда не сможет это забыть.
– Он пьян. – Кратко ответил капитан. – Бормочет, что, дескать, мальчонка – подкидыш эльфийский.
– Отец… – Выдавил из себя Гэбриэл, которого вновь скрутило, – его высочество… решит… Только видеть ему этого – не надо! Марчелло, да успокой ты эту! Сделай что-нибудь, чтобы не орала, и так тошно!
– Merde! – Выругался Гарет, глянув на поджаренный олений окорок перед собой. – Ну, Младшего и скрутило!.. Что ж там такое-то… Нет, не могу. – Он отодвинул от себя блюдо. – Убери, Тополек, не то стошнит. Дай сидру, что ли.
Мария споро убрала от Гарета мясо, слегка встревожившись – чтобы герцог отказался от мяса! Это было что-то неслыханное. По пути осторожно понюхала блюдо: не провоняло ли? Или какие специи не те? Она любила экспериментировать с травами и приправами, неужели переборщила?.. Нет, запах был приятный, аппетитный, сама бы съела. Гарет уже как-то говорил ей, что чувствует все, что и брат, как бы далеко они друг от друга ни были. И Гэбриэл говорил то же самое. Значит, дурно сейчас было ему?.. Девушка встревожилась. Она любила их обоих, хоть и по-разному, но одинаково верно и сильно. Принесла Гарету рулетики из слоеного теста, с вишней внутри:
– Съешьте хоть это, нельзя же оставаться совсем голодным. И если хотите что-то еще, только скажите.
Гарет с сомнением присмотрелся к рулетикам:
– Выглядят аппетитно. И вроде ничего, пахнут хорошо. Это не мне плохо, Тополек, это брату. Что-то там, в Малом Городе, и вправду, хреновое случилось. Я прямо чувствую, как его крутит. Не бери в голову.
– Вы же знаете, как я его люблю. – Возразила Мария. – Как я могу не переживать?..
– Да. – Вздохнул Гарет и сунул в рот рулетик. – Знаю, конечно, знаю. Не волнуйся, судя по ощущениям, он жив и здоров, только что-то там не то произошло… Тошно ему. Не знаю, как сказать. Приедет, расскажет.
– Кто-то приехал! – У эльдар слух был даже острее, чем у полукровки Гарета, и он не раз к своему удивлению убеждался в этом: герцог привык к своему превосходству над окружающими, в том числе и в этом, и ему забавно было видеть кого-то, кто превосходил его хоть в чем-то. Мария метнулась за дверь, и вскоре он услышал ее радостный голос: она приветствовала Моисея. Старый лекарь одевался все в то же серое бесформенное одеяние, и ездил исключительно на ослике, стареньком толстеньком Вельзевуле, и некоторым, кто не знал его близко, казался донельзя комичной фигурой. Но все, кто его любил, принимали это чудачество с нежностью. В том числе и Мария, которая чмокнула ослика в нос и потрепала по шее:
– Привет, мой хороший! Не устал?
– Чтоб я так уставал, как этот серый лентяй! – Вздохнул Моисей. – За то время, что он вез меня сюда, я мог бы обойти пешком всю Ойкумену!
– Ну, что вы! – Мария гладила ласкавшегося к ней ослика. Ганс подошел, радостно улыбаясь: он тоже любил обоих, и Моисея, и его верного скакуна.
– У меня есть для нашего герцога очень важные новости. – Вздохнул Моисей. – Не очень приятные, но очень важные. – Мария подала ему руку, и он оперся о нее, другой рукой опираясь на трость. С каждым годом ему все тяжелее становилось ходить, и эти поездки отнимали не только массу времени, но и сил. И тем не менее, старый еврей прекрасно отдавал себе отчет в том, как изменилось его самочувствие в Хефлинуэлле – изменилось в лучшую сторону. В его возрасте, далеко за семьдесят, и с его болезнями, он должен был чувствовать себя куда хуже, и тем