– Джон Итон – ты болен?
Он обратил ко мне свой стеклянный взор, но не узнал меня.
– Воды, – пробормотал он, – ради Бога – воды…
Минуту я стояла, решая, что же делать. Он явно был настолько болен, что не дошел бы до хижин и лазарета. Однако не могла же я оставить его одного ночью пропадать в лесу. Даже сейчас он припал к земле и лежал с закрытыми глазами, не сознавая, где он и что вокруг.
В конце концов я убедила его пойти за мной во флигель, который пустовал много лет. Теперь он уже почти разваливался, но когда-то в нем держали жеребят, и я помнила, что там на грязном полу еще лежала солома. Войдя туда раньше Джона Итона, который плелся за мной как пьяный, я быстро собрала солому в подобие матраса. Затем я велела ему войти и лечь на нее. Дрожа всем телом, бормоча что-то в бреду, он послушно, с призрачной прежней насмешливой улыбкой на лице свалился в солому и свернулся на ней; лежа так, он был похож на мертвеца.
С поспешностью, на которую еще было способно мое неуклюжее, тяжелое тело, я направилась к дому и велела Тиб принести одеяла из кладовки, а сама захватила с кухни кувшин воды. Затем вместе с Тиб вернулась во флигель.
Но когда я снова вошла туда, то поняла, что Джону Итону уже не нужны ни теплое одеяло, ни освежающая вода. Он лежал так же, как я оставила его, свернувшись, как худая кошка, стеклянные глаза, казалось, по-прежнему насмешливо смотрят из-под полуопущенных век, похоже было, что он даже не успел шевельнуться на этой соломенной подстилке.
Но, оказывается, он все же успел шевельнуться. Тиб, стоя в дверях с одеялом в руках, прошептала – и в ее шепоте был слышен первобытный страх: "Миз Эстер! Смотрите!" Я увидела, что она смотрит на пол возле соломы и в глазах ее горит этот страх. Я посмотрела туда, куда она показывала костлявым пальчиком, и ужас, такой же безумный, как у нее, охватил и меня. Тогда я и поняла, что Джон Итон успел шевельнуться, что, пока меня не было, его рвало, и рвало черной кровью.
Я повернулась на непослушных от страха ногах и бросилась к двери, я вытолкала также и Тиб, да так быстро, что она чуть не упала. Нас в мгновение ока вынесло наружу, словно какой-то гигантской волной. Я увидела Семь Очагов покинутыми и опустошенными – негров, бегущих в ужасе с криками: "Желтая лихорадка"; я видела свой урожай погибшим, плантации разоренными, ввергнутыми во мрак ужасным призраком чумы.
"Но нет, – сказала я себе, – главное – не допустить паники". Стоя там, я закрыла ладонями глаза, чтобы больше не видеть этих зловещих картин, чтобы не слышать перепуганного воя, что уже стоял у меня в ушах. Затем я вдруг вспомнила о Тиб и, открыв глаза, увидела, как она съежилась от страха. Я схватила ее дрожащую ручку, не замечая, что она морщится от боли.
– Тиб.
– Да, мэм.
– Ты не должна никому ничего говорить. Слышишь меня?
Она скорбно смотрела на меня:
– Я заражус' этим, миз Эстер?
– Нет, нет. – Я поспешила ей солгать. – Вот если бы ты коснулась его.
– Я его не трог'ла, – прошептала она.
– Но ни одной живой душе не говори об этом. Поняла?
– Да, мэм – я не раз'кажу. Что вы сделаете, миз Эстер?
Но я не собиралась говорить ей об этом, хотя уже знала, что мне надо делать. Ей я велела вернуться в дом и вымыться в воде со щелоком. Я смотрела, как она повернулась, как послушный ребенок (наверное, прикажи я ей сейчас сунуть руку в огонь, она бы покорно сделала и это), и тяжело побрела к дому со своей ношей из одеял. Потом я осторожно закрыла дверь хижины и, отыскав палку, вставила ее в сломанный замок. Пока я это делала, ужас подступил опять – мне показалось, что какие-то смертоносные нечистоты, поднимаясь от мертвого тела, проползают как туман через щели хибарки и заражают самый воздух Семи Очагов.
Даже когда я сидела в своей комнате в ожидании, когда весь дом уснет, кваканье лягушек напоминало о том, через какой кошмар еще мне предстоит пройти. Этот ужас поднимался из ночного воздуха, заглядывал в окна, заползал в темные углы моей комнаты; и его присутствие переворачивало весь мир в моих глазах, будто он уже падал в бесконечную пропасть, потому что разум перестал верить в жизнь, свободную от чумы и смерти.
И в то же время я обдумывала то, что собиралась сделать, с отстраненным любопытством. Мой ум проверял варианты – предлагая одно, отвергая другое, – и был холоден, бесстрастен, осторожен. И словно что-то вынуло из моих мыслей ужас, потому что я уже не была напутана – я была словно женщина, которая смотрится в зеркало и видит незнакомое и уродливое лицо, и знает, что оно ее собственное отражение, но ее не пугает, не удивляет это безобразное видение.
Было уже десять часов, когда я решила, что мне пора выполнить мою ужасную миссию. Как только я уже думала, что Старая Мадам наконец уснула, звуки из ее комнаты – хриплый кашель, звон стакана – останавливали меня. И лишь когда, стоя на верхней ступеньке, услышала ее приглушенный храп, я поняла, что пора. Затем, накинув темную длинную вуаль и укутавшись в большую черную шаль, я украдкой пробралась на кухню, где нашла банку угольного масла, которым Маум Люси пользовалась при отсыревших дровах. Взяв ее, я вышла через заднее крыльцо и пошла по тропинке, что вела к заброшенной лачуге.
В эту ночь стояло странное тяжелое тепло, безветрие и – слава Богу – густой туман, который укрывал и землю, и воду, превращая знакомые предметы в непонятных существ. Когда извилистая тропинка приближалась к воде, то шлепанье шагов в мокрой траве и плеск под ногами звучали пульсом тишины. Когда я дошла до хибарки, страх пришел за мной следом – страх, который укутал меня и пронзил насквозь, который был со мной и когда я вытаскивала палку из сломанного замка двери. Но он не смог заставить меня отказаться от задуманного. Я опустила на лицо вуаль, чтобы отгородиться от чумного духа, и толкнула дверь, а когда она медленно отворилась, я вошла.
Слабое зловоние донеслось до меня от трупа – крови и кислых выделений, а еще сильнее – запах разложения и заразы. Я почувствовала, как тошнота подступает к горлу, и подавила первый же порыв повернуться и бежать. Я знала, что бежать было нельзя. Только оставшись и покончив с угрозой, могла я освободиться сама и освободить Семь Очагов от заразы. Осторожно вынула я пробку из банки с маслом и подняла ее.
Оказавшись опять снаружи, я свернула вуаль и шаль в узел и бросила назад в лачугу, где огонь уже начинал лизать крошечными язычками солому. На мгновение я увидела Джона Итона, свернувшегося кошкой посреди прожорливых огненных языков…
Отойдя подальше, я наблюдала, как пламя поднимается ввысь и окрашивает туман, повисший клубами над лесом, в малиновый цвет, и я прижала к носу рукав, чтобы заглушить сладковатый запах горящей плоти. Я говорила себе, что сейчас все закончится: что старые бревна хижины горят как бумага – и не останется ничего, кроме кучки пепла.