Вернувшись на следующее утро в Семь Очагов, я едва дождалась, когда переоденусь, чтобы бежать на поня, со страхом думая, не случилось ли за мое отсутствие что-то, что свело на нет все мои труды и планы. Но страх мой был напрасен. Негры усердно трудились между хлопковыми рядами, и ритмичный стук мотыг звучал для меня как музыка. А когда я дошла до рисового поля, похожего на шахматную доску, где зеленая поросль очерчена была квадратами каналов, то воодушевилась еще сильнее. Я снова подумала, как мне повезло с таким помощником, как Шем.
Когда весна, оставив позади апрель, приступила к маю, началась такая жара, что почти иссушила нас всех, и солнце стало таким огромным и горячим, что мне казалось, если поднять руку, можно дотронуться до раскаленного медного диска. Вместе с жарой появились москиты и оводы; мельчайшие насекомые, которые роились тучами, жалили все, что попадалось и проникали даже через сетки, которые Марго натянула над кроватями. На садовых дорожках, прельстившись солнечным светом, появились змеи, и при приближении к ним, уползали прочь. Однажды я наступила на огромную гремучую змею, что лежала у меня на дороге, и когда увидела раздавленную голову твари и как она корчится в муках, – то прислонилась к ближайшему дереву в сильнейшем приступе тошноты.
Но какие бы неудобства ни приходилось терпеть и днем, и ночью (душные ночи под москитной сеткой приносили мало облегчения), я молилась на погоду, которая творила чудеса с моим урожаем. Когда мои овощные поля начали приносить плоды и жемчужная кукуруза, розовые томаты, хрустящие сладкие овощи разноцветным потоком полились в большие сборные корзины, я забыла и о жаре. Даже после того, как все негры получили свою долю из этого урожая, овощные грядки щедро засыпали нас своими дарами, так что я засадила Марго и Маум Люси за соленье и маринование, и в доме целыми днями стоял аромат пряных пикулей и кетчупа. На следующий год, решила я, буду выращивать овощи для продажи на Север, ведь я не забыла слова Шема о том, что "овощ – как раз то, что нам нужно".
Но долгие жаркие дни не принесли мне облегчения, на которое я надеялась по мере того, как зрел урожай. Это были тревожные дни – такие опасные, сменяющие надежду страхом, что я вспомнила себя маленькой девочкой, когда меня посылали за хворостом в лес, что был рядом с нашим сиротским приютом, где надо было переходить бурный ручей по шаткому бревну. Теперь мне казалось, что я так же балансирую на грани крушения всех надежд. Мой рис и мой хлопок, от которых зависел успех или провал, оказалось, требуют такой отчаянной борьбы, какой я и в самых кошмарных снах представить не могла. Неумолимыми врагами хлопка были бесконечные сорняки и полчища насекомых, с которыми надо было безостановочно сражаться, чтобы сорняки не перекинулись на овощные посадки, а полчища гусениц не опустошили бы поле за одну ночь. Даже долгая жара, что стояла весь май и продолжалась в июне, была сомнительной благодатью; она благотворно влияла на созревание хлопка, но могла стать причиной шторма, который был постоянной угрозой моему рисовому полю. И внезапный шквал ветра, что обрушился в первую же неделю июня, показал мне, на каком волоске висит мой рисовый урожай. Порывистый ветер выплеснул речные воды через дамбы, за какой-то час затопил поля и в пяти местах разрушил укрепленные нами берега. Только когда ветер стих и Шем смог восстановить разрушенное, я снова с облегчением вздохнула; и после этого каждый удар грома или внезапный порыв ветра ввергали меня в состояние тревоги на грани с паникой.
Жара продолжалась, дни шли за днями, а жизнь, моя по крайней мере, стала более спокойной. Урожай созревал; оставалось только следить за сорняками на хлопковом поле да за уровнем воды на рисовых затонах. С этим Шем справлялся и без моей помощи. Поэтому на полях я стала бывать не так часто – и, честно говоря, я уже не так охотно таскалась по округе под палящим солнцем, как прежде. Это было естественно: ведь я уже ощущала внутри себя движение, которое означало, что в ребенке бьется жизнь. Я ограничилась ежедневным объездом полей на дрожках и беседой с Шемом после ужина. И кроме того, чтобы следить за порядком в доме, насколько это позволяла жара, я больше ничем не была занята.
Часами сидела я, охваченная какой-то бесконечной вялостью, без дела в своей затененной комнате, куда Тиб приносила мне еду, и хотя мне становилось невтерпеж при мысли о том, что надо проверить бельевой шкаф – просмотреть одежду Руперта, я продолжала сидеть, с трудом заставляя свое тело выполнять приказания воли. Иногда я смотрела на свои руки, и даже просто поднять их было выше моих сил.
Сидя так, я размышляла то об одном, то о другом – о целесообразности посадки риса на следующий год; о возможностях, которые принесет выращивание овощей, – но всегда мои мысли были заняты работой и никогда – личными делами. Даже мысли о ребенке я старалась не подпускать к себе, и только изредка я осознавала, глядя на свое полнеющее тело и изможденное лицо, что это вызвано тем существом, что свернулось комочком внутри меня. Даже приступ тошноты, который начинался, как только я вспоминала, что ребенок этот – Сент-Клера, тут же начинал отступать; словно природа, оберегая ребенка, создавала умственный вакуум, не допуская вредные мысли в мою память. Даже воспоминания о Руа стали какими-то смутными и расплывчатыми, как я ни старалась их оживить.
Но именно в эти дни, когда я сидела, совершенно подавленная инерцией, я стала замечать значительные перемены в Руперте.
Он вырос, с удивлением обнаружила я, пристально изучая его впервые за много недель, и выражение детской беззаботности покинуло его лицо навсегда. Тело его вытянулось и похудело, лицо его утратило детские очертания, и с испугом я вспомнила, что он уже не подбегает ко мне поболтать о своих играх, да и сами игры давно оставил. Теперь он ходил по дому так же неторопливо, как его отец, и я с изумлением заметила, что мальчишеская прыть сменилась степенностью и совершенно взрослым поведением. Когда же я поняла, что изменилось и его поведение со мной, что он резко отвечает, когда я заговариваю с ним, и встречает каждый мой вопрос пожатием плеч, я понимающе улыбалась. У Руперта, говорила я себе, переходный возраст; это естественно, что он избегает женского надзора.
Но не успела я прийти к такому выводу, как пришлось от него отказаться. Я обнаружила, что Руперт не все время пребывал в таком натянутом и чопорном настроении. Неожиданно заходя в гостиную, я заставала его забравшимся в кресло, уставившимся в пространство и понимала, что его что-то терзает внутри. Часто, сидя после ужина в гостиной, я, оторвавшись от рукоделия, ловила на себе его взгляд, почти неприязненный. Несмотря на то, что я улыбалась ему, в ответ он не улыбался, как обычно, а только смотрел откровенно враждебными глазами.