побыстрее ушел.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
С утра Ларионов был веселым и таким легким на язык, что во взаимном
пересмеивании посадил в калошу даже Федоськина. После Федоськина он принялся за
набыченного сегодня круглощекого Черешкова.
– С начальством надо жить мирно, – поучал он, смеясь так, что от его глаз к вискам
веером разбегались тонкие морщинки. – Мостов правильно лишил тебя премии – не будешь
против него выступать на собрании. Чересчур горячий ты, Сережа. Я, когда молодым сюда
пришел, тоже выступал. Мостов поднял на собрании какого-то дедка и начал чесать его в
хвост и в гриву. Я и взвился. "Как, – говорю, – вам не стыдно такими словами! Да Иван
Иванович вам в отцы годится". А после собрания этот Иван Иванович смеется надо мной.
Меня-то, мол, за дело, а ты чего? Не прыгай зря. Смотрю, а с него эта ругань как с гуся вода.
И я сей же момент все понял. Так ведь я-то тогда еще совсем молодой был. А ты, Сережа…
Ты же солидный мужик, вон какую мозоль наработал, – Ларионов кивнул на живот
Черешкова.– Ну, так и усвой ты этот мудрый совет – не прыгай. Ходи ровно – и премия
всегда будет в кармане.
– Я что, я на собрании уже и выступить не могу? – буркнул Черешков. – Это мое
право.
– Ну, все верно – ты можешь использовать свое право, а он свое. Но его-то право
больше, потому что он учился, а ты вместо этого по девкам бегал. Да ты не обижайся, и я
такой же. Ты-то еще ладно, а вот я так вообще тюфтя. Даже квартиры путной не имею. И
обижаться не на кого. В жизни так и бывает, что если чего-то не имеешь, значит, и не можешь
иметь.
Подсмеивание Ларионова неожиданно закончилось тем, что он сел и надолго
замолчал. Все это происходило в комнате приема пищи, где почти вся бригада пила молоко,
только что полученное около проходной по дороге на работу. Бояркин, пользуясь тем, что
начальство еще не приехало, листал свой блокнотик. Сегодня после работы он собирался в
читальный зал. Недавно совсем случайно в одной из книг он наткнулся на указание, что у
французского социалиста-утописта Шарля Фурье был план общественной организации,
называемый "Гармония". Бояркин заинтересовался этим уже из-за одного названия. В
последний раз в читалке он, получив на руки книгу Фурье, решил сначала пролистать ее и
остановился на высказывании о том, что дисгармоническое проявление чувств, страстей –
это результат дисгармоничности действительности. Эта мысль дала Николаю такой толчок
для размышления, что он, много вычеркивая и переделывая, писал потом до самого вечера.
Сегодня он намечал закончить свое стихийно возникшее сочинение, а пока между делом
хотел кое о чем подумать.
Напившись молока и побросав пакеты в ведро, все разошлись по своим местам, а
Бояркин остался, потому что должен был идти осматривать оборудование после возвращения
своего старшого. Борис вернулся почти через полчаса в еще более подавленном настроении.
В комнате приема пищи сидел еще Петр Михайлович Шапкин.
Положив каску на подоконник, Ларионов в своей чистой робе и в мягких,
промасленных ботинках несколько раз прошелся около двери по кафелю, выложенному в
виде шахматной доски.
– И чего моей душе хочется? – почти со стоном, но и с неизменной иронией заговорил
он. – Выйти бы сейчас на какую-нибудь площадь и крикнуть: "Кто знает, так скажите –
пятнадцать копеек дам".
– Бориська! – необыкновенно радостно закричал в это время появившийся на пороге
Федоськин. – Давай я тебя в шашки обдую, пока Мостов с Карасевым не приехали!
Иногда им удавалось сыграть в маленькие дорожные шашки, которые Ларионов
постоянно носил в нагрудном кармане, но Федоськин никогда не выигрывал.
– Иди к черту! – огрызнулся Борис. – Опять будешь зубоскалить. Тебе лишь бы время
провести.
– Конечно, сыграл – и конец вахты ближе.
– У тебя все просто. А у меня за этими шашками полжизни проходит. Здесь тебя
развлекаю, дома соседа. Жизнь и так из ничего состоит. Каждый день одно и то же.
– И чего ты все страдаешь, – начал рассуждать Петр Михайлович. – Не пропадает твое
время – у тебя же сын растет…
– Так в том-то ведь и дело! А из сына кого я рощу? Такого же байбака, как я сам?!
Борис замолчал, уставясь в окно на эстакаду с трубами.
– Нет. Не терплю рядом с собой серых рож, – сказал Федоськин.– Давай-ка я тебя
растормошу. Сбрось, сбрось это ненужное напряжение. Утю-тю-тю-тю-тю…
Он сунулся к нему со своей "козой" из двух пальцев.
– Ой, да уйди ты… – взмолился Ларионов.
– Не уйду. Зачем ты так серьезно думаешь? – На то и голова, чтобы думать.
– А что толку? Думать – это лишнее. Напридумывали всяких теорий: теория
вероятности, теория относительности. Эйнштейн говорил, что где-то пространство
расширяется. Ну и что? Вот если бы он у меня в квартире пространство расширил, тогда бы я
еще пожал ему руку.
– Ну, этого парня опять понесло, – криво усмехнувшись, сказал Борис.
– Может быть, бутылочку после работы? – делая новый ход, предложил Федоськин.
– Да отцепись ты, змей! Ты мне и без бутылочки надоел.
После смены, переодеваясь в чистое, Борис почувствовал какую-то особенную
душевную усталость. Он давно понимал бессмысленность своей жизни, но сегодня это
резануло так, что горечь выплеснулась наружу.
До службы Борис Ларионов пытался поступить в сельскохозяйственный институт, но,
прослужив два года в городе, о сельской жизни перестал и думать. Демобилизовавшись,
окончил краткие курсы и стал работать монтажником. Первым его объектом оказалась
десятимиллионка, на которой он и остался обслуживать те же насосы, которые монтировал.
Это показалось спокойней, давало много свободного времени. И вот с тех пор все пошло как
по кругу. .
Больше всего Ларионов боялся со временем уподобиться Петру Михайловичу
Шапкину, утверждающему, что за сорок пять лет своей жизни он не сделал ни одной ошибки,
хотя ему приходилось бывать в жутких передрягах. В бригаде посмеивались над его
"жуткими передрягами" как раз потому, что слишком верили в его безошибочность. За долгие
годы основное действие, производимое им на установке, было корректировка
технологического режима, подгонка его под необходимый шаблон. Зная свою жизнь с такой
же точностью, как заданные параметры на восемь часов вахты, он с профессиональным
чутьем предвидел в ней все возможные неувязки и вовремя реагировал, отводил их, как ветки
от лица, когда идешь по лесу. Работал он всегда исправно и всегда на одном месте. Жену