кузовом
водки и отбывал там "химию" за причиненный материальный ущерб. Но и у Полины
Степанида прожила недолго. Заговорила вдруг о доме престарелых. Узнала об этом Мария,
пригнала машину, с шумом, с руганью заставила мужиков сгрузить вещи и увезла мать к себе
в Ковыльное. Теперь Степанида там и жила, у родителей Николая.
Бабушка, по своему обыкновению, встретила внука сдержанно, не выплескивая сразу
всей радости, и Николай уже знал, что радость эта долго потом будет проступать в каждом ее
слове и жесте.
– Ну, а невесту чего не кажешь? – сразу спросила она, не тратя слов на то, как
изменился, как возмужал внук. Она видела его на карточках, которые обычно разглядывала
подолгу, и это ей хоть как-то заменяло встречи.
– Дома невеста, – сказал Николай. – А мама не приехала?
– Как же, усидит она! Приехала! И меня вот притащила. Ушли они с Никитой волосы
плоить в эту в полит… в поликт… в поликтмахтерску. .
Бабушка засмеялась над тем, как не вышло у нее нужное слово.
– Ну, а ты что же отстала? – спросил Николай.
– Волосья-то плоить? Ох-хо-о, – захохотала она, откинувшись на спинку дивана,
обессилено уронив руку с очками и сотрясаясь всем телом. – Вот брава бы я наплоенная-то
была! Ох, ох… Люди-то бы сказали: посмотрите-ка, что старая сучка-то делает! Ох, ох… Ну,
ты Колька, вечно что-нибудь выскажешь…
Она едва успокоилась, вытерла платочком глаза. Николай наблюдал за ней, чувствуя
какое-то отмягчение в груди.
– Ну, и как, в Ковыльном-то тебе нравится? – спросил он.
– Нет, Колька, не ндравится, – ответила она грустно, сразу посерьезнев. – Одна какая-
то степь… А пылища-то, пылища-то! Да уж ладно, доживу теперь и там. Мне ить недолго
осталось. Умру я скоро, Колька… – она посмотрела в большое окно, свободно вздохнула и
повторила. – Совсем немного осталось, с полгода, может…
– Не надо, баба, не умирай, – сказала Олюшка, пристраиваясь к ней сбоку под руку,
как под крыло, но, почему-то опасаясь плотно приникнуть. – Оставайся лучше у нас жить.
– Ой, ну что ты тут говоришь! – рассерженно сказал Николай. – У меня сегодня такой
день, а ты! Давай-ка, смени пластинку. Генка, ты мне отцову бритву найди.
Генка, сидевший на стуле рядом с диваном, отдал бабушке пакет с фотографиями и
пошел в спальню.
Когда Николай побрился, вернулись дядя и мать.
– Ого-го, женишок-то уже тут! – с усмешкой воскликнул Никита Артемьевич так, что
Николай понял: он уже обрисовал событие по-своему.
Мать была красивой, торжественной и очень помолодевшей, потому что, скрывая
седину, подкрасила волосы в свой естественный цвет, чего, кажется, не делала еще ни разу.
– Ты опять усы отпустил, – упрекнула она сына. – Ведь не идет же тебе.
– Да я и сам вижу. Надо бы сбрить…
– Так и сбрей сейчас. Тебя сегодня фотографировать будут. Свадьба же…
– Да ладно… Некогда сейчас.
– Вот так дает! – сказала бабушка, всплеснув руками. – Так ить это же свадьба!
Опасаясь возможного, но уже лишнего теперь обсуждения, Николай сказал про водку.
– А что же ты раньше-то думал, – недовольно пробурчал Никита Артемьевич.
– А, да что там раньше, – махнув рукой, неопределенно ответил Николай. – Кто же мог
знать…
– Ну ладно, давайте-ка, женщины, собирайтесь, – подумав, сказал Никита
Артемьевич. – Сейчас сразу отвезу вас на место, а потом будем водку искать.
– Поехали, поехали, – оживилась Степанида, поднимаясь с мягкого дивана и с трудом
делая первые шаги затекшими ногами, – поглядим, что за невесту да сватью ты нам добыл.
* * *
У Парфутиных никого еще не было. Не было и самой Валентины Петровны, которая с
самого утра бегала по магазинам. Мария и Степанида познакомились со смущенной
Наденькой и с Ниной Афанасьевной, завели какой-то разговор. Никита Артемьевич с
Николаем поехали на поиски водки.
– Не верю я ничему на свете, – сказал вдруг дядя, выруливая со двора на улицу, –
сильно много грязи во всем. Помнишь ту, которую я на дачу возил? Уже три раза ловила меня
как бы случайно. На работу приходила. Замуж просится. Понравилось ей в машине на дачу
кататься да ходить там в Аннушкиных тапочках. Ох, надоели они мне все.
Пришлось объезжать множество магазинов, и Никита Артемьевич вошел в азарт.
Оказывается, дядя умел ловко, несколькими фразами, подобрать ключик к любой
продавщице, а потом каждый раз описывал ситуацию: свадьба, женится любимый
племянник, вот он сам – новобрачный, очень хороший парень, надо выручить. Пожилые
продавщицы смотрели на Николая с любопытством, молодые с насмешкой. Бояркину же
приходилось на все улыбаться, хотя в третьем магазине его чуть не стошнило от собственной
улыбки.
Водку они добыли и привезли к Валентине Петровне за час до регистрации. В
квартире кроме хозяйки и родных жениха были Раиса Петровна, Тамара Петровна с
четырьмя сыновьями, пузатенькая Клава с лысым мужем, еще несколько незнакомых,
нарядно одетых гостей. Все они поприветствовали Бояркина с шумом, как старого друга или
героя.
В толчее жениха вместе с его стекольно-звонкими сумками протолкнули к невесте,
стоящей как белое изваяние. В длинном платье и на высоких каблуках Наденька показалась
незнакомой. Всеобщее внимание ее доконало – на белом от волнения лице застыло такое
неясное выражение, словно у нее замерзли все зубы. Она очень боялась – полтора месяца
знакомства и совместной жизни ни ей, ни ее матери не казались сегодня твердой гарантией от
внезапного исчезновения жениха. Валентине Петровне хоть придавали уверенность
оставленные заложники – бабушка и мать жениха, но до Наденьки это спасительное
умозаключение не доходило.
Вся широколистная оранжерея большой комнаты, сидящая в горшках и кастрюлях,
была сегодня поднята на пианино, сервант и книжный шкаф. И под этой мощной сенью
горбатился один большой стол, построенный из отдельных маленьких, разной высоты
столов, весь покрытый тарелками, бутылками, рюмками. "Ого-го, – пронеслось в голове
Бояркина, увидевшего этот стол, – да тут все серьезно". Больше всего ему хотелось присесть
или еще лучше поспать, как бывало после ночной смены. Да и пообедать бы уже…
Валентина Петровна выхватила у него, наконец, сумки и заторопила. Его дядя ей
понравился. Ей показалось, что и сам он взглянул на нее заинтересованно. Сразу же за его
спиной она осмотрела свое лицо в макияже, улыбнулась, оскалив чернеющие зубы, и
осталась довольна яркостью алых, пламенных губ, считая это самым главным.
Через десять минут почти вся толпа двинулась вниз – садиться в подкатившие такси.
Потом Бояркин никак не мог четко уяснить свою роль в катании на машинах, в
фотографировании… Не понимал, почему именно