Читать интересную книгу Чемпионы - Борис Порфирьев

— Прокурор Французской республики Фукье — Тенвиль нарочно набил доски над тюремной камерой, чтобы заставить королеву склонять коронованную голову.

Коверзнев не мог удержаться и расспрашивал:

— А камеру Робеспьера видел?

— Ещё бы! — отзывался Никита.

— Эх, Никита! Ты говоришь, где ты только не был в Париже. А я, как неприкаянный, слонялся по нему один, тщётно ожидая Нину… Ты счастливее меня: ты любовался им вместе с женой.

Никита вздрогнул, но тут же проговорил с грустной улыбкой:

— Да, Париж останется в памяти на всю жизнь. И всё–таки я невероятно скучал там по родине.

— Никита! Это ты — на гастролях, когда о тебе шумят все газеты, когда ты можешь в любую минуту подняться и уехать на родину! Так что можешь представить, что переживал я! Я ходил по улицам и шептал: «И майской ночью в белом дыме, и в завыванье зимних пург, ты всех прекрасней, несравнимый, блистательный Санкт — Петербург…».

— Неплохо, — с улыбкой согласился Никита и, крутя в руках коверзневский сучок–уродец, откинувшись на спинку стула, произнёс: — Хотя мне больше по сердцу другие стихи.

— Какие?

Никита усмехнулся и прочёл так же, как Коверзнев:

— «Подступай к глазам разлуки жижа, сердце мне сентиментальностью расквась. Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва…»

— Боже мой, как это точно, — вздохнул Коверзнев. — Ни за что не укладывается в голове, что есть люди, которые могут забыть свою родину… И, пожалуй, я знаю такого только одного — Татаурова.

— Ну, этот–то всегда был таким.

— Вероятно, это так. Потому мне и обидно вдвойне, что я когда–то считал, будто люди, подобные ему, делают у нас революцию.

— Татауров — и революция?

— Не смейся! — воскликнул Коверзнев. — В этом нелегко было разобраться.

— О том, кто прав, — задумчиво сказал Никита, — мне впервые объяснила Лида…

Возбуждение снова сошло с его лица, оно стало замкнутым.

На помощь пришла Нина:

— Ну, заговорились. Усаживайтесь к столу, а то обед простынет. Валерьян, оцени по заслугам: обед нынче готовил Никита.

А ночью, лёжа рядом с мужем, сказала задумчиво:

— Не перестаю удивляться: неужели это тот самый грузчик, которого когда–то привёз в Петербург Ефим?

— Да, — сонно ответил Коверзнев. — Но с тех пор прошло так много времени. А кроме того, жена… О ней–то ты забыла?

Нина не отозвалась. Уставившись оцепеневшим взглядом на афиши, освещённые зыбким светом луны, вспоминала Никитины рассказы. Как по–разному воспринимали их дети! Старший со своим приятелем засыпали его расспросами о матчах. Зато как оживлялись глаза Рюрика, когда начинались воспоминания о памятниках и музеях. Нина видела, что Рюрик растёт не похожим на Мишу. Это радовало её, но в то же время в душе копошилась ревность: неужели отец отдаёт ему больше времени, потому что он — родной ему? Но ведь Валерьян, пока не было Рюрика, так же возился и со старшим? Или всё дело в наклонностях? Память, например, у него поразительна: стихи, которые Мишутка зазубривает с трудом, пятилетний Рюрик запоминает на слух.

Желание заинтересовать чем–нибудь Мишу заставило Нину сказать:

— Ты мечтаешь стать борцом, но для этого нужно очень много знать. Смотри, дядя Никита знает даже несколько языков.

Никита, при котором происходил этот разговор, притянул мальчика к себе и проговорил:

— Ну, если Валерьян Павлович из меня сделал человека, то своего–то сына сумеет воспитать. Ты в каком классе учишься? В шестом? Вот видишь, а я всего четыре года учился.

Миша освободился от его рук и возразил:

— И всё–таки стали чемпионом. Для этого нужны только данные.

Никита оглядел его крепкую фигурку и спросил с улыбкой:

— А ты считаешь, что они у тебя есть?

— Да. Я их развиваю.

— Но этого мало… Ну, ничего. Через годик–два многое поймёшь.

Нина видела, что Никитины слова не убедили его, но разговору помешал Коверзнев, вернувшись с работы.

Он сразу наполнил комнату шумом; сбросил у порога ботинки и, расхаживая от стены к стене, начал забрасывать Никиту вопросами о Париже. Никита с улыбкой отвечал: да, он взбирался и на Триумфальную арку; да, он посетил кунсткамеру музея восковых фигур, которая, между прочим, не лучше берлинской.

Но Коверзнев пропустил мимо ушей замечание о Берлине и продолжал восклицать: «О, Париж! Как воспоёшь его после Золя и Ренуара?» Рюрик переводил взгляд с отца на Никиту; лицо его было восторженным, он забыл о бумаге и красках. Нина поняла, что он гордится отцом, который просто ошеломил дядю Никиту своими познаниями; а ведь дядя Никита так много всего видел!

Глядя с улыбкой на Коверзнева, Никита спросил:

— Всё это хорошо, Валерьян Палыч. Только не понимаю одного: почему вы ходите по комнате в носках?

Нина вздохнула и незаметно пожала плечами.

А Коверзнев отмахнулся.

— А! Совсем не из–за экономии, как ты мог подумать. Просто, чтобы не было слышно хозяину.

— Вы так его боитесь?

— Я? — рассмеялся Коверзнев. — Ха–ха! Да нет! Звук каблуков над головой для каждого так неприятен…

И Коверзнев снова предался воспоминаниям. Никитино пощёлкивание крышкой часов не могло прекратить его излияний. Выручил Дусин сын, который влетев на мансарду, сообщил, что пельмени давно ждут гостей.

Коверзнев сразу сник. Вечер для него был потерян. Не радовало и великодушие Макара, который за все эти годы не признавал его и даже пытался запретить Ванюшке дружить с Мишей… Конечно, это торжество было делом Дусиных и Никитиных рук.

Он вздохнул. Но нельзя же было не идти, если Никита так старался.

Странно выглядел сейчас домик Макара. Не пахло стружками и клеем; на полатях, вместо грабель и топорищ, лежало новое стёганое одеяло, на комоде, застланном вышитой скатертью, стояла разрисованная гипсовая краля и огромный не то кот, не то пёс со щёлкой для монеток в спине. Раздвинутый стол ломился от еды.

Дуся смотрела на Коверзнева счастливыми глазами, но в глубине их он всё–таки приметил настороженность, которая сразу же исчезла, стоило ему с искусственным восторгом отозваться о её золотых руках.

Макар, глядя в сторону, проговорил на его похвалу:

— Живём — не жалуемся, я, конешно, извиняюсь.

Не дожидаясь, пока гости рассядутся, он начал торопливо разливать вино по лафитничкам.

Никита нарочно громко двигал стульями, усаживая Нину и ребятишек. И разговор его был преувеличенно радостным. Видя, что Коверзнев не в своей тарелке, он часто обращался к нему, но, поняв, что его не расшевелить, всё внимание перенёс на Нину. Она после первых же лафитничков раскраснелась и оживилась, и Коверзнев подумал: «Как всё–таки она одинока со мной, если так радуется даже этой компании».

Такой обильной еды он не видел с самого Парижа. Чем только не потчует их Макар! Богато он стал, видимо, жить, если даже не замечает, что мальчишки накладывают красную икру ложкой! А Рюрик–то! Ох, как он уписывает за обе щеки! И неожиданно Коверзнев развеселился.

Даже Макар улыбался снисходительно. Но всё поглядывал на гостей, ждал восхищения. Насытившись, он откинулся на спинку стула и запустил пальцы за прорези жилета. Взгляд его недвусмысленно говорил: «Учитесь, как надо жить!» Коверзнев не ошибся, поняв его взгляд, потому что старик, выждав паузу, заявил:

— Вот Никитка всё объясняет мне, что надо Ивашку дальше учить. А зачем? Штоб штаны просиживал в учреждениях? Штоб с квасу на хлеб перебивался, как некоторые другие, я, конешно, извиняюсь?

— Да ты не извиняйся, — торопливо перебил его Никита, отводя глаза от Коверзнева. — Давайте–ка лучше выпьем за здоровье хозяйки.

Макар потрепал Дусю по пухлой спине и согласился:

— Это можно, — но, выпив, тут же возвратился к своей мысли: — Ежели у человека есть голова на плечах, то всё даётся такому человеку. «Умный всегда будет знать, где что взять…»

— Ладно, ладно, — сказал Никита. — Знаем мы твою философию.

— Обратно же народная мудрость гласит: «У всякого плута свои расчёты» или «Всяк Федот тащит в свой огород». А…

Но Никита снова не дал ему договорить:

— А все знают, что ты скажешь. Ты лучше угощай гостей.

— Нет, племянничек, ты…

На этот раз его прервал Ванюшка, сказавший угрюмо:

— А я всё равно торговать, как ты, не буду. Борцом сделаюсь.

— Цыц, ты! — окрысился на него старик.

— Всё равно стану! Как дядя Никита или как Верзилин.

— Ты ещё кого–нибудь припомни! Жил у меня один хлюст. Привечал я его, как родного, забыл, што собака мясо не караулит.

Увидев, как вспыхнула Дуся, Коверзнев объявил громко:

— Ну, нам домой пора!

А Никита укоризненно покачал головой:

— Ох, дядя, опять ты нам всё испортил, — и стал уговаривать Коверзнева, чтобы тот остался. Но стулья уже были отодвинуты, дети выскочили во двор, Нина прощалась с Дусей. Макар стоял посреди горницы и, держа большие пальцы обеих, ладоней в прорезях жилета, с усмешкой посматривал на гостей.