пропили, на баб истратили? И надумали теперь поправить делишки за чужой счет? У отцовых друзей клянчите? И не стыдно вам? Ой, хоть бы Господь наставил вас на путь истины. Человек вы молодой, в расцвете сил, поискали бы работу, вместо того чтоб попрошайничать да обременять людей. Семнадцать дукатов?! А не мало? Семнадцать палочных ударов – вот что вам надобно!
– Сударь! – Бехайм едва совладал со своим негодованием. – Ваши бессовестные наветы меня не трогают. Но за то, что вы упорно отказываетесь вернуть долг, я отдам вас под суд, то-то будет позору, когда вам публично предъявят обвинение, а после в колодках отправят в долговую яму.
– Под суд? – расхохотался Боччетта. – Да на здоровье, отдайте меня под суд! А может, сядете голой задницей в крапиву, вон там, за колодезем, и дело с концом, а? Все целей будете! Колодки! Н-да, велико долготерпение Господне, коли Он допускает, чтоб этакий сквернавец жил и здравствовал! Ну, ступайте, ступайте в суд! – С этими словами Боччетта исчез из оконца.
Трудно, ох как трудно было Бехайму хотя бы и на миг признать свое бесславное поражение. В особенности его оскорбил намек на крапиву, который, как ему мнилось, был сделан всерьез, потому что крапивы в одичавшем саду впрямь было видимо-невидимо. Он бы с восторгом вышиб дверь и хорошенько намял Боччетте бока. Но, поступив так, он бы нарушил закон, а это претило его натуре. И потом, домишко хоть и выглядел развалюхой, однако ж именно дверь казалась вполне крепкой и прочной. Она была сбита из толстых дубовых брусьев – голыми руками не возьмешь.
Значит, до поры до времени оставалось только уйти своей дорогой, и он ушел, на ходу ругательски ругая и Боччетту, и самого себя. Боччетту он обзывал мошенником, и ворюгой, и вероломным скрягой, и разбойным обманщиком, а себя – болваном и дурнем, который ни на что не годен и заслуживает доброй взбучки. Еще он громогласно – даже прохожие оглядывались – твердил, что все отдаст, лишь бы увидеть Боччетту с веревкой на шее, уж такую-то маленькую радость Господь ему, Иоахиму Бехайму, задолжал. Включивши таким манером и Господа Бога в список своих должников, он немного успокоился, ибо, как его учили, Господь хотя иной раз и задерживал взносы, но в целом был плательщиком исправным, надежным и о процентах не забывал. После всех огорчений Бехайм решил, что самое время угоститься кувшинчиком вина, эту маленькую радость он сам себе задолжал, а поскольку относился к своим обязательствам весьма щепетильно, то прямо у ворот Порта-Верчелли зашел в трактир, и первый, кого он там заметил, был Манчино, который, сидя в углу, задумчиво глядел в окно на оживленную улицу.
На лице Манчино, когда он, подняв голову, увидал Иоахима Бехайма, отразились самые противоречивые чувства. Немец уже не раз донимал его, назойливо расспрашивая о девушке, которую упорно именовал своей Аннеттой, но сейчас он, пожалуй, явился даже кстати. И Манчино не замедлил сообщить об этом:
– Садитесь, коли уж добрый ангел послал мне вас, а не кого другого.
– Сударь! – напустился на него Бехайм. – У вас что же, заведено этак вот приглашать? Лично я привык к более дружелюбному тону и полагаю, что вправе на него рассчитывать.
– Ваша правда, – признал Манчино. – Первая заповедь: будь в ладу с тем, у кого есть деньги. Стало быть, садитесь, если вы не против моего общества. Что же касается доброго ангела, так он не больно-то и пекся обо мне всю мою жизнь, иначе бы со мною дело обстояло получше, и я бы мог угостить вас нынче молоденьким каплуном либо телячьей грудинкой, сдобренной кориандром.
– Не беда! – утешил Бехайм. – Я зашел всего лишь промочить горло.
– Эй! Хозяин! – крикнул Манчино. – Что слоняешься без дела? Пинту вина этому господину! В друзьях у меня, как видишь, недостатка нет. – И, поворотясь к Бехайму, продолжил: – Так вот, час назад добрый ангел, как законченный шалопай, беспардонно забыл о своем долге передо мною и допустил, чтобы я, не подозревая худого, вошел в этот трактир, где меня, судя по всему, знают, ведь, пока вас не было, этот боров, – он кивнул на хозяина, – ни на миг не спускал с меня глаз. Притом что я, себе же в убыток, проявил скромность и предупредительность, которых он вовсе не заслуживает, – заказал-то я одну только брюкву, которой насытился не более чем на треть. Но от трактирщика благодарности не жди!
Он умолк, и на морщинистом его лице изобразились горечь и сожаление.
– Отчего же это хозяин дарит вас таким вниманием? – как бы невзначай спросил Бехайм, заранее зная ответ.
– Оттого, – ответил Манчино, – что чует: денег у меня нет и вместо платы я дам ему пощупать складки моего пустого кошелька. А если он этим не удовлетворится и, скажем, затеет свару, я угощу его пинком или получу пинка от него, это уж как распорядятся удача и бог драки, а потом я попробую сбежать.
– Недурственно, можно поразвлечься! – заметил Бехайм. – А кинжальчик, часом, в ход не пойдет?
– Очень может быть, – угрюмо сказал Манчино.
– Черт меня побери, такое веселье по мне! – воскликнул Бехайм. – Но не завершить ли нам сперва наше маленькое дельце?
– О каком это дельце вы толкуете? – спросил Манчино.
– Мой добрый ангел, – пояснил немец, – не такой шалопай, как ваш, он о своем долге не забывает, вот и сделал так, что я вполне могу угостить вас жареным каплуном или пряной телячьей грудинкой по вашему выбору. И вам от этого…
– Эгей, хозяин! – крикнул Манчино. – Подите-ка сюда и послушайте, что говорит этот господин! Как следует послушайте, ибо его устами глаголет сам Всевышний!
– …двойная выгода, – продолжал Бехайм. – Во-первых, польза для вашей души, ибо вы сделаете доброе дело, сказавши мне, где я могу найти мою Аннетту, а во-вторых, получите каплуна.
– Исчезни! – бросил Манчино подошедшему хозяину. – Вот оно, значит, как. По-вашему, я из тех, кто за кусок хлеба все готов продать. И вы правы, сударь. Ничтожному человеку – ничтожная плата. А что я в этом мире, как не мелочной торговец, который торгует тем, что у него аккурат есть: то стихами, то бабами. Ваша правда, сударь, я такой, ваша правда.
– Значит, если я правильно понял, вы принимаете мое предложение? – подытожил Бехайм.
– Допустим, принимаю, только я не вижу, какой вам от этого прибыток.
– Скажите наконец, где она живет, – наседал Бехайм. – Остальное моя забота.
– Берегитесь! – Манчино в задумчивости глядел на улицу. – Из-за двух лучистых глаз Самсон ослеп. Из-за двух белых грудей царь Давид не убоялся Господа. А из-за двух стройных ножек Иоанн Креститель лишился головы.
– Ну что вы! – рассмеялся немец. – Я-то, пожалуй, в худшем случае ногу себе вывихну.
– Как-как? Не пойму я вас, –