— Вы здорово помогли нам вчера ночью. Я видел вас, когда помогал одному из наших матросов забраться к вам в лодку. Вы управлялись со своим веслом так, как будто служили во флоте.
— Верно, сэр, — спокойно проговорил Захария.
— Значит, служили?
Доктор непроизвольно напрягся всем телом, и пальцы его так сдавили стенки бокала, что тот лопнул. Слава Богу, что в ту минуту он был пуст. Том моментально заменил бокал новым и наполнил его до краев. Неловкую паузу прервал Захария все тем же спокойным голосом:
— Да, служил.
— Комиссовались?
— Нет, сэр. Дезертировал.
Наступила еще одна пауза. Оба молодых офицера покраснели от смущения до корней волос, а доктор хватанул свой бокал одним глотком до дна, будто Захария сказал тост. Том решил прокашляться и сделал это так оглушительно, что напомнил юноше одного музыканта из церкви, который изо всех сил дул в свою трубу.
Захария наконец закончил чистить яблоко и бросил кожуру в свою тарелку. Затем он расправил плечи и твердо посмотрел Руперту Хунслоу прямо в глаза.
— Я хотел бы вернуться, сэр. Приму любое справедливое и заслуженное наказание. Но я не знаю, что нужно сделать для того, чтобы вернуться. Что мне делать, сэр?
Руперт положил руки на стол и наклонился вперед, вперив свой взгляд в юношу. Доктору нравилось нервное, веснушчатое лицо молодого офицера. Руперт заговорил с Захарией с таким видом, как будто они были здесь одни.
— Это был плохой корабль?
— Нет, сэр, — солгал Захария.
— Тогда почему же вы дезертировали?
Жилка дернулась на щеке юноши.
— Я ненавижу море.
— Как вас зовут? Доктор Крэйн говорил мне, но я что-то подзабыл. Кажется, Мун?
— Нет, сэр. Энтони Луис Мари О'Коннел.
Захария выдал свое полное имя с детской непринужденностью. Стелла придавала большое значение именам и, наверное, продекламировала бы его точно так же. Доктор знал, что в ту минуту его сын своим спокойствием и откровенностью ломает шею Захарии Муну. Но какой ценой? Об этом знал только он один.
— Я слышал о капитане О'Коннеле. У него во флоте такая э-э… репутация. Ирландец. Католик. По-моему, он тоже Мари О'Коннел. Не приходится ли он вам случайно родственником?
— Да, сэр. Это мой кузен.
— Вы были на его корабле?
— Да, сэр.
— Значит, вы сказали неправду о том, что это был хороший корабль?
— Не могли бы вы помочь мне вернуться туда, сэр? — вместо ответа спросил Захария.
— Нет, не могу. Но я помогу вам попасть на другой корабль. Сам я тоже теперь должен служить на другом корабле, сами понимаете. Завтра же уезжаю в Лондон. Поедете со мной?
Захария оглянулся на доктора. Лицо доктора походило на безжизненную маску. Всегда яркие глаза были непроницаемы.
— Да, Энтони, — проговорил доктор Крэйн. — Езжай. Мистер Хунслоу, почтовая карета отбывает из Торкви в десять часов утра во вторник. Это у нас… послезавтра. До Лондона доберетесь за сутки. А теперь, господа, если вы покончили с вином, перейдем ко мне в кабинет.
Глава XII
1
Захарию с детства учили тому, что праведные поступки способны осчастливить человека. Однако на следующее утро у него появились серьезные основания усомниться в этом. Свое решение он принял в воскресенье в церкви и ощутил какой-то странный покой, который продолжался до вечера. В кабинете они поговорили о деталях, а потом доктор Крэйн прошел вместе с Захарией в его комнату. Он почти ничего не говорил, но явно гордился и радовался за своего сына. Это так ободрило и согрело Захарию, что он заснул почти счастливым и хорошо выспался.
Но в понедельник утром, проснувшись перед рассветом, он обнаружил, что его давит смертельная, отчаянная тоска. Хуже он себя не чувствовал никогда в жизни. Захария ворочался в постели, зарывал голову и подушку, но тоска не отпускала. И тогда он стал нещадно ругать себя и обзывать последними словами. Он скоро вернется к морской жизни, которую ненавидит. Он вернется к войне, ранам, смерти, от которых отшатывался с суеверным ужасом и ненавистью. Хуже того, он оторвет себя от той благословенной жизни, которую полюбил всем сердцем, оторвет себя от отца, от Стеллы, которую не просто любил, а считал частью самого себя. Теперь он оторвет эту часть. И сделает это сам, добровольно, без чьего-либо принуждения!.. Подумать только… Он сам выбрал это, находясь в здравом уме и твердой памяти. Захария уже не мог вспомнить весь ход рассуждений, который подвел его к этой роковой черте и заставил ступить на нее. Он знал только, что является самым последним дураком на всем белом свете.
И все же на протяжении этого страшного утреннего часа ему ни разу не пришло в голову свернуть в сторону от взятого направления. Он джентльмен, а джентльмены в таких ситуациях не привыкли отступать…
Том Пирс постучал в дверь. Захария спрыгнул с кровати, помылся, оделся, позавтракал в одиночестве предрассветного часа и еще затемно отправился на хутор Викаборо. Сегодня был его последний день работы там…
Когда он, тяжело ступая, заходил на кухню, то впервые в жизни хотел, чтобы в эту минуту там не было Стеллы. Он решил рассказать о своем решении сначала отцу и матушке Спригг, а потом уже девочке. Отдельно. Так ему казалось легче.
Ему повезло. В наполненной теплом от камина приятной комнате находились сейчас все обитатели фермы, кроме Стеллы, которая убежала к кошкам на конюшню.
— Здорово, парень, — весело, но почти нечленораздельно приветствовал его отец Спригг, рот которого в ту минуту был как раз забит хлебом и джемом.
— Доброе утро, Захария, — в один голос сказали матушка Спригг, Мэдж и Сол.
Все они относились к нему хорошо, и их приветствие в это утро казалось теплее, чем обычно. К Захарии подошел Ходж и потерся о его ногу. Захария наклонился и потрепал доброго пса по теплой голове. Затем он выпрямился и бесстрастно поведал присутствующим о своем решении. Наступила ошеломляющая тишина, которую под конец нарушил отец Спригг, который от души грохнул своим увесистым кулаком по столу и победным голосом взревел:
— Молодец, парень! Так держать! Значит, во флот? Моряком? Вот это я понимаю! Нет, вот это я понимаю! Вот они, настоящие-то патриоты! Бедняга Бони, мне его даже жалко. Пришел его последний час.
Мэдж захлопала в ладоши, ее румяные щеки еще больше порозовели. Она вкусила сейчас сладость чувств женщины, которая провожает мужчину, до которого ей, в сущности, нет особого дела, на войну, об ужасах которой она не имела никакого представления. Но не так отреагировала на сообщение Захарии матушка Спригг. В ней проснулся материнский инстинкт, когда она увидела, как несчастны глаза этого юноши. Что же касается Сола, то он весь посерел лицом и у него задрожали губы. Он внезапно понял, что Захария уже не будет пахать с ним землю. Когда настанет сезон, рядом уже не будет этого крепкого юноши, который возьмется вместе с ним за ручку плуга и запоет своим чистым голосом, а ведь это так помогало всему делу!.. Тень смерти впервые коснулась старика, и он бессильно уронил голову на грудь. Захария подошел к нему и положил руку ему на плечо.