у кого отсутствует биография (то есть жизнь у них бессобытийна, их никто не преследовал, не травил, не садил в тюрьму, не насиловал), попадает большинство людей, труды и дни которых не видны, и живут они по правилу А. С. Пушкина (1833 г.):
Воды глубокие
Плавно текут,
Люди премудрые
Тихо живут.
Премудрость заключается в том, что человек как бы «выстаивает своё событие», свою свершённость, не торопится, не топчется и не бежит, не хлопочет в нетерпении сердца. Событие сбывается, и в нём человек становится уместным, а потому «принадлежит событию». Конечно, оно, событие, не может быть поставлено перед нами как сущее – вот оно! И потому не может быть категорией дурно понимаемой онтологии, сводимой к учению о сущем. Но в событии сбывается бытие, и мы никогда не знаем, когда это случается, когда имеет место событие, когда оно сбывается.
Сбылось ли оно у М. Хайдеггера во время или после произнесения им доклада 1962 года «Время и бытие», в котором он размышлял о событии? Или он случилось много ранее, в 1933 году? Этот вопрос для него остался открытым. Сам философ закончил его риторическим высказыванием, что помехой понимания события выступает и сама эта речь о событии в виде доклада. В нём наговорены им самим «повествовательные предложения». А дальше – тишина…
Впрочем, вернёмся к М. К. Он, кстати, тоже, если смотреть на внешнюю форму, вёл совершенно обывательский, тихий, не приметный образ жизни. Казалось бы, не событийный. Вот он ходит по аудитории и наговаривает предложения, задаёт себе вопросы и сам себе отвечает. Затем перерыв. Затем снова встреча. И снова ходит, снова говорит. И что там с нашей уместностью и событийностью? Вопрос для каждого встанет по-своему. И, возможно, много позже этих встреч.
Невозможное «самό»
Вернёмся к основной теме разговора М. К., к теме сверхреальности, реальности нашей души, точнее, её бессмертия, которое сосредоточено, заключено в реальности произведения. В реальности произведения воплощается реальность души и реальность (действительность) мира. Мир существует для нас в реальности наших душ. Всё остальное – наши проекции и представления. Сама эта чувственная-сверхчувственная сверхреальность произведения становится этаким концентратом нашей реальности, составляет онтологию, бытие сознания [ПТП 2014: 499].
М. К. вновь с иной стороны говорит о том же. Он говорит с разных сторон об одном предмете, о феномене нашего сознания, простирающегося в разные стороны. Это я к тому, что фактически М. К. показывает принципиально иной способ путешествия души, иной способ её биографии, иную топологию. Мы привыкли к тому, что если ты отправляешься в путь, то его топология выстроена в форме долгой дороги, линии, пусть и ломаной, извилистой, но всё же какой-то дороги, у которой есть начало и конец, а между ними временнόй промежуток, который необходимо пройти, преодолеть, превозмочь. Но знание того, что конец наступит и настанет настоящий день, толкает путника на стремление преодолеть этот путь, пусть и сопряженный со страданиями и испытаниями, в пределе с Подвигом. Так устроен миф Пути (см. [Топоров 1992]). Мы привыкли к такому представлению о пути как о линии жизни, развёрнутой во времени и пространстве. На этом пути есть пункты, есть остановки, испытания, преграды, бывает, кривая как-то меня возвращает к началу, я могу заблудиться. И я снова начинаю путь и т. д.
Бывает топология более сложная. В культуре описаны разные метафоры пути.
Либо это линия, пусть извилистая, но линия, развернутая в пространстве-времени.
Либо это лабиринт, круговая спираль с центром и кругами, расширяющимися от центра далее на периферию.
Либо это лестница восхождения (духовная вертикаль), ведущая меня по ступенькам снизу – вверх. Это весьма искусственная, головная, форма представления о пути.
Но все названные метафоры всё равно выражают путь как движение по какой-то линии, дороге, с началом и концом, центром и периферией.
У М. К. мы сталкиваемся с другой топологией, другой метафорой пути[115]. Последний вообще не развернут в линию. Мы свой путь искусственно выпрямляем. На самом деле мы ходим кругами, извилистыми тропинками, вокруг одного места, отойдём от него и снова к нему возвращаемся. И снова ходим вокруг да около. Как по тёмному лесу вокруг солнечной поляны. М. К. это постоянно повторяет. Мы ходим кругами. То ближе, то дальше от темы, потому неизбежны повторы. Как будто М. К. говорит о чём-то неизмеримо большом, каком-то безмерном мире-феномене, представленном мне как шар Парменида, вокруг которого он бесконечно ходит, подходит близко, снова отходит, снова подходит, щупает, что-то там замеряет, снова отходит, высматривает, и так много раз. Иногда просто приляжет рядышком, отдохнёт. А этот шар пребывает себе в своём вечном покое, не зависимый ни от каких наших возможностей, пристрастий, чувств, суждений о нём. Вообще-то так бытие Парменид себе и представлял.
Вот в 20-й лекции, в который раз, снова повторы – про резонансную машину, про память, про впечатление, про постоянный мотив, мелодию в душе, преследующую нас…
Это все обсуждалось, показывалось на примерах, с удержанием постоянной темы разговора на очередной встрече, темы реальности души и реальности произведения. Такой метод движения по пути и такая топология устроена не по принципу наращивания нового опыта, получения нового знания и пошагового перемещения, а по методу всегда живого повтора, возвращения, нового эпистрофе. Коль скоро мы живём не прошлым, а всегда настоящим опытом, опытом полного впечатления и присутствия, делающего нас реальными, то линейная, пусть извилистая развёртка пути, здесь не подходит. Приходится ходить кругами, возвращаться к себе, чтобы вернуть утраченное время. Нас всё время склоняет, мы скатываемся по наклонной поверхности желаний, но своей работой сознания мы должны исправлять эту наклонку, удерживать себя усилием [ПТП 2014: 503]. Мы есть существа наклонных поверхностей, естественным образом мы не удержимся на наклонной поверхности жизни, мы скатываемся в инстинкт, в хаос, в слепое удовлетворение желаний. Поэтому жизнь нашей души, сознания заключается в усилии, связанном с преодолением этого наклона желаний. А это аномально, поскольку естественным образом мы устроены реактивно, нас толкает в наклон, мы существа наклонных поверхностей [ПТП 2014: 503].
В принципе так устроены и все те романы странствий, о которых говорил М. К. Эти романы вынуты, выдернуты из цепи наклона, из текучести желаний, они как большие куски, фрагменты, призванные остановить убегающее время, преодолеть это наклон. А потому эти роман принципиально не завершены. Не потому, что авторам не хватило физической жизни их завершить. Они в принципе не могут быть завершенными.
Каждый роман