и историю Гамлета. Мы её узнали после того, как она была написана гениальным автором.
Потому, говорит М. К., то, что я называю самό, оно и работает самό. Оно невозможно с точки зрения привычных представлений и опыта. Но потом рождается, будучи невозможным. И после свершения мы только и делаем, что пересказываем и повторяем свершившееся.
Получается, что это «самое самό», хотя и рождается по законам произведения, но всё же при помощи акушера – автора, майевта. История Гамлета рождается после того, как она была написана автором! «Самό», собственно, и есть «Автор» (αὐτὸ), но не тот психологический индивид, а тот Автор, который рождается через произведение, тот «Пруст», рождающийся в Прусте, автор, рождающийся то ли в актёре Шакспере, то ли в графе Рэдфорде. Ничто не предвещало появления этого «самό», но оно, будучи невозможным, всё же является. Невозможным является то, что не фигурирует, отсутствует в наших представлениях, в нашей привычной нам логике представлений и рассуждений. Мы при этом проецируем их в будущее. И полагаем, что Гамлет, Христос, Бог невозможны.
М. К. акцентирует, что во многом это объясняется теми самыми «чистыми явлениями», о которых он говорил – чистой волей, чистой верой. Вера есть вера в то, чего не существует до веры, но является при самом акте веры [ПТП 2014: 506]. Это вера в то, чего нет, что невозможно без самой веры. Потому вера возможна в то, что абсурдно. Невозможно верить в то, чего нет без самой веры. Это же нелогично, никак с этой так называемой реальной жизнью не связано.
С феноменом произведения та же ситуация. Потому Гамлет и рождается. Потому же его история абсурдна. История Пруста, Джойса и других романов абсурдна. Ведь лень писать об обычных, привычных вещах. Зачем? Прусту было лень писать, водить рукой по бумаге, если с этим актом письма ничего не рождалось, не рождалось то, о чем писалось[119]. С самим актом письма и рождается сверхреальность, которой человек и начинает жить: «писать можно и имеет смысл только о том, что существует только в силу этого акта писания и нуждается в этом акте писания» [ПТП 2014: 506].
Итак, ещё раз. М. К. выводит очередное правило (закон):
«сам акт письма имеет смысл, только если то, о чем пишется, рождается и держится на самом акте письма, и чего не было бы без выполнения письменного текста или просто текста» [ПТП 2014: 506].
Природа этого «самό» пока весьма тёмная. М. К. опять ходит кругами вокруг да около, пытаясь на разные лады проговорить, поймать на язык, на вкус, этот феномен, подобрать для него слово. Ведь это «самό» возможно как самό, будучи невозможным для нас, и о нём можно рассуждать только после того, как оно само является.
М. К. применяет к нему понятие разума, но не как психологической способности человека, а как субстанции, в онтологическом, бытийном смысле.
Правда, для объяснения самостоятельности этого «самό» М. К. приводит примеры из природы. Ведь в природе нет ни красоты, ни добра, ни справедливости. Один хищник поедает другого, но мы не можем говорить, что в этой картинке всё не справедливо. В содержании происходящего в природе нет нашей оценки. Как и обжигающее нас своими лучами солнце или страшный вулкан, или наводнение. Они не могут быт названы справедливыми или несправедливыми, добрыми или злыми.
Эту аналогию вслед за Прустом М. К. применяет и к законам создания произведения, этой сверхреальности. Что заставляет художника переделывать куски своего произведения десятки раз? Что заставляет музыканта многократно тренироваться, репетировать произведение? Никакая такая привычная нам жизнь или наши привычные представления о счастье, добре и зле не являются причинами такого действия. Просто уже есть этот принцип cogito, и есть уже разум, как нечто не детерминированное нами, не анализируемое, и только после этого мы можем говорить о разумности и справедливости. Ведь если бы разум был доступен анализу, то мы могли бы его вывести, предугадать его, предусмотреть, объяснить. Но этого не происходит. Он может лишь сам быть или не быть.
Здесь я вхожу в ступор. С одной стороны, когитальный акт всё же исполняется кем-то, автором, и только им, и только от него он и зависит, от личного усилия, как и вообще человек есть усилие, без которого нет и его самого. С другой стороны, разум, этот когитальный принцип уже есть вне меня. И он не может быть выведен и предугадан мною. Так что раньше, М. К.?
Надо присесть, оглядеться. Туда ли я иду?
А может, совсем уж просто? Вот я стою на берегу реки. Я не смогу ощутить её течения, её силы, её материи, если не вступлю в неё. С одной стороны, река уже есть, и течение её уже есть, оно имеет свои законы. С другой стороны, требуются моё усилие, моя готовность вступить в неё. И никакие мои представления о реке и течении не дадут мне ощущения реки. Я в неё должен вступить. И она сама примет меня и ответит.
М. К. и говорит, что то, что он называет разумом или памятью, или сознанием, есть «память-сознание, некоторое сознательное, не эмпирическое бытие» [ПТП 2014: 509]. Это то, что имеет в виду М. Пруст под «чистым временем». Мы имеем дело не с так называемой памятью реального (объективного, на самом деле) города, места, пейзажа. Мы вспоминаем не сам по себе город или пейзаж. Мы вспоминаем себя в этом городе, в этом месте, этакую амальгаму, то есть всё, что было связано с этим местом. А потому я вспоминаю не сам по себе пахнущий цветок или улицу, или площадь, или человека, а всю амальгаму чувств и переживаний, с этим связанных. Воспоминание это не сводится к сознательному, волевому акту, регулируемому волей или сознанием, это не рассудочный акт. Мы имеем дело не с реальными воспоминаниями, а с воспоминаниями, ставшими «духовным пейзажем» [ПТП 2014: 510].
Здесь важнейший пункт. Я помню эту площадь, эту улицу, потому что там и тогда что-то важное происходило со мной, и я вложился в то случившееся тогда, со мной там что-то произошло и не закончилось. Поэтому память продолжает работать, она восстанавливает для меня это незавершённое событие. А потому помнить можно только не ставшее, не завершенное [ПТП 2014: 512]. Завершённое зачем помнить? Оно завершилось, а значит умерло. Я помню незавершённое, не ставшее, оно продолжает работать, а потому оно значимо для меня, оно стремится далее стать, состояться: «именно это несбывшееся, не ставшее настоящим,