потом одежду, все отдала. Только бусы на ней остались. Эти кораллы она снимает по одной штуке и отдает. Последняя бусинка у нее осталась, и тут петухи запели. Он навзничь упал и все. Девушка побежала в деревню, где колокола, и давай звонить. Пришел ее крестный – поп. Смотрит, она голая, как мать родила. Он разогнал всех гажей, накинул на нее… эту, может, ризу, и она ему все рассказала. Поп говорит – парня того, наверно, не предали земле. Пошел он туда и похоронил его, как надо. И больше тот не воскресал, а ее поп отвез домой. Это не сказка, это правда. Испокон веков! Сколько цыгане живут, столько это и пересказывают. Это правда. Добром такие истории не кончаются, лучше судьбу не испытывать.
– А я слышала историю про волшебницу Раду. Так она со своим милым убежала, и все у них получилось! – не утерпела я.
– Да, бежали они, и Рада одним ударом кнута мосты серебряные через реки строила, а за собой одним ударом их разрушала. Так и спаслись, – поддержала меня Роза.
– Это сказка, глупые вы дуры. Да разве можно ударом кнута мост построить, да еще серебряный, а потом разрушить? Про таких, как вы, говорят – не доросли уши, а просит серьги золотые.
– Может, я и глупая, да понимаю, что людей много и у всех по-разному бывает.
– Что ты от меня хочешь? Мала еще судить. Выйди замуж да суди, – рассердилась Коряга. – История про Раду – сказка. Волшебница она, поэтому все может.
– Может, потому что любит. Любовь и есть самое главное волшебство, – тихо сказала Роза.
Глава двадцать девятая
Мэк мэ схачовава, нэ кэ кхам дорэсава![86]
Тяжеловоз выбился из сил. Огнестрельный треск перерос в натуральную канонаду. Цыган много раз участвовал в поножовщине, но в подобной переделке оказался впервые. Ему казалось, что роковая пуля – та, что срежет колосок его жизни, – уже вылетела из дула, но насмешливо медлит и неотступно вьется у него за спиной, словно оса, готовая ужалить в любую секунду.
Цыган стиснул зубы. Степь летела под копыта коню, как в пропасть. Гряда пологих холмов маячила впереди. Один из них был совершенно лыс и значительно выдавался над остальными. У подножья его опоясывал лес, а на вершине…
Здравствуй, Вдова!
Драго не очень понимал, что он видит, хотя глаза его никогда не теряли зоркость. Просто это была ОНА! Как заря! Как любовь и смерть! Подробности – потом!
Туфф! Туфф!
Цыган мчался ТУДА, но душа его была уже ТАМ, и только ТАМ она могла бы вернуться в тело, а не доскачет – одной гулять.
Полоска деревьев стремительно накатывалась.
Еще немного!
Туфф! Туфф!
И все!
Драгуны внезапно осадили коней и сбились в спутанную шеренгу, словно наткнулись на невидимый предел, пересечь который у них не хватало духа. Они четко знали: Вдова – это гиблое место. Оно проклято Богом, и людям там делать нечего. «У Вдовы была тысяча тысяч мужчин, но никто не вернулся назад», – гласили преданья. Те, кто пробовал их опровергнуть, только лишний раз подтверждали их правду, исправно пополняя списки без вести пропавших. «От Вдовы одна дорога – в ад!»
Туфф! Туфф!
Цыгана провожали, корректируя мушки.
Драгунский сержант – бывалый толстый мужик с лицом гладким, грубо вылепленным и добрым – отнял от глаз полевой бинокль и закашлял в кулак. К нему тотчас подъехал румяный солдатик, из новобранцев:
– Ваше благородие, разрешите догнать цыгана!
Сержант смерил храбреца взглядом. Русый упрямый чуб торчал над широким лбом. Конь горячился не меньше всадника.
– Дети есть?
– Никак нет-с, – отчеканил солдат.
– А братья?
– Две сестры.
– Замужние?
– Не успели-с.
– Ну вот выдай их замуж сначала, а потом скачи хоть черту в зубы!
– Я пошутил. Они замужем.
– Отставить разговоры! На губу захотел? Мальчишка! Прочь с дороги! – вспылил сержант. – У тебя родители живы, олух!
А цыган с разгона влетел в деревья, ломая ветки и чудом не оставшись без своих черных глаз, – а глаза такие, что других таких не сыщешь!
Сержант – вместо приказа – молча развернул лошадь в сторону лагеря. Драгуны, удрученные собственным малодушием, последовали за ним. Среди них было немало отчаянных смельчаков, и каждый не раз смотрел в лицо смерти, но против колдовства… Видно, эти ребята настолько привыкли рисковать жизнью, полагаясь во всем исключительно на Удачу, что однажды Удача заменила им Бога, и это сделало их суеверней деревенских старух. Записным бретерам черные кошки казались опасностью гораздо большей, чем редут с артиллерией! Что говорить про Вдову? Этот темный клочок земли, окутанный смрадом нечистых тайн, грозил нанести им такой урон, что Удача отвернется от них, – и как же? на что им надеяться? на что уповать? Только поэтому они отступились. Даже жажда золота, обещанного им за поимку цыгана, не смогла пересилить в них самый последний подкожный страх – навлечь на себя неизбывное проклятье и расстаться со своим удалым везеньем.
Драго везло. Он выехал на чистую просеку и только теперь осознал, что спасен.
На усеченной вершине холма, точно так же, как и тысячу лет назад, возвышалось раскидистое одинокое дерево в платье угольно-черной листвы.
– Вот ты какая! – цыган натянул поводья. Внутри его все дрожало – он добрался до цели! Какой сладкий трепет! – Дэвлалэ-Дэвла!.. Спасибо тебе, – произнес Драго и откуда-то понял, что Господь услышал его слова.
Он пустил коня вдоль опушки, рассудив, что опасно сразу соваться в незнакомину леса. Мало ли что!
Первое время цыган озирался на каждый шорох и везде был готов повстречать засаду. Он знал от Муши, что кони чувствуют нечистую силу, и то, что ломовик вел себя спокойно, в некотором смысле придавало ему уверенность, но такую, в какую он сам не очень-то верил.
А вокруг щебетали птицы! И трава пахла пьяно-пряно! У Драго кружилась голова.
«Все, шабаш», – цыган спрыгнул на землю и от души поцеловал лошадиную морду, вспомнив присказку конокрадов: не в Бога мы веруем, а в конские ноги! «Во все надо веровать! Все нам поможет! Братик мой! Выручил!..»
Конь был весь в мыле и мотал головой из стороны в сторону, как дурной.
– Обалдел от усталости. Со всеми бывает, – цыган ласково гладил ломового по гриве. – Потерпи, дружочек. Вот вернемся – увидишь: справлю тебе золотую уздечку и подковы из серебра!
Зацепив коня за березу, Драго отправился в гущу леса, где не проедешь. Он совсем перестал бояться и шагал, не спеша, смакуя: «Это все… мое! Для меня. Что за мир! Что за жизнь! Скоро и Формула будет моей!» Драго отчего-то представлял ее