Читать интересную книгу Высокие Горы Португалии - Янн Мартел

– Неужели?

– Да. Буду с тобой откровенен, Питер. Разумеется, сенатор может плодотворно работать и за пределами верхней палаты, однако он обязан хоть иногда посещать заседания этой самой палаты.

– Ты прав.

– А ты не посещал их уже месяцев девять.

– Точно.

– К тому же ты не исполнял никаких сенаторских обязанностей.

– Да уж. Никакой плодотворной работы или какой там еще.

– Ты просто пропал. В сенатском списке осталось лишь твое имя. И… – Кнут откашливается, – пропал вместе… э-э… с обезьяной.

– Человекообразной обезьяной, если точно.

– Эта история облетела весь город. Попала в газеты. Послушай, я понимаю, тебе и в самом деле тяжело без Клары. Поверь, знаю, что тебе пришлось пережить. Но вместе с тем не легче объяснять канадским налогоплательщикам, на чьи деньги тебе платят зарплату, почему их сенатор сбежал со зверинцем в Северную Португалию.

– Совершенно с тобой согласен. Это возмутительно.

– Это что-то из ряда вон. Да и партийное руководство не в восторге.

– Я официально отказываюсь от должности в канадском сенате.

– Что ж, твое право, только для начала не худо бы вернуться домой.

– И не подумаю. А зарплату за время моего отсутствия в Оттаве я верну сполна. Благо не потратил из этих денег ни гроша. Жил на собственные сбережения. А теперь буду жить на пенсию.

– Вот и прекрасно. Только не забудь изложить мне все в письменном виде.

Через пару дней в кафе его ждет уже новая бумажка, означенная как «Тереза».

– Ты подал в отставку. Я прочла в газетах. Но почему ты не хочешь вернуться в Канаду? – спрашивает его она. – Я скучаю. Возвращайся!..

Голос у нее такой добрый, такой родной! Он тоже скучает по ней, вспоминая, как они разговаривали по телефону, когда их разделяло не слишком большое расстояние, и как они обедали вместе, когда он бывал наездами в Торонто.

Впрочем, серьезно говоря, всякую мысль о возвращении в Канаду он отвергал самым решительным образом, тем более что они с Одо перебрались в Тизелу насовсем. Соплеменники отныне вызывают у него одну лишь скуку. Уж больно все они неугомонные, капризные, заносчивые и ненадежные. Ему куда больше по душе глухое безмолвие Одо, его задумчивая медлительность, чем бы он ни занимался, равно как совершенная простота его поступков и помыслов. Хотя всякий раз, когда он оказывается рядом с Одо, человеческая природа напоминает Питеру о беспечной неосмотрительности собственных действий и о сложной путанице собственных поступков и помыслов. И это несмотря на то, что Одо почти каждый день тащит Питера из дому на встречу с его соплеменниками. Такой уж Одо ненасытно общительный…

– Ну, даже не знаю.

– У меня есть подруга, одинокая. Она привлекательная и довольно милая. Ты не думал, что еще можешь полюбить и создать новую семью?..

Нет, не думал. Такое уж у него сердце – оно могло горячо полюбить только одну-единственную женщину. Он любил Клару каждой частицей своего существа, и теперь в его сердце пустота. Вернее, он научился жить без Клары, и ему больше никем не хочется заполнять эту пустоту, чтобы снова ничего не потерять. Уж лучше любить всех, чем кого-то одного, – любить всеобъемлющей любовью. Что до физического влечения, оно уже давно его не искушает. Об эрекции он вспоминает разве что в связи с подростковыми прыщами: после стольких лет вожделений и воздержаний она в конце концов совсем перестала напоминать о себе и полностью избавила его от плотской страсти. Так что про секс он помнит лишь как это делается и не помнит зачем…

– После смерти Клары такое мне ни еще разу не приходило в голову, – признается он. – Не могу же я…

– Это все из-за обезьяны?

Он ничего не отвечает.

– Чем же ты с ней занимаешься все дни напролет? – спрашивает она.

– Мы гуляем. Иногда возимся. Хотя чаще всего бездельничаем.

– Ты с ней возишься? Как с малышом?

– О, с Беном, слава богу, было полегче. Сейчас я хожу побитый как собака, весь в синяках.

– Но зачем тебе все это, Питер? Прогулки, возня, висения?

– Даже не знаю. Просто… Ну как тебе сказать?.. Это занятно.

– Занятно?

– Ну да. Даже захватывающе.

– Ты влюбился в свою обезьяну, – говорит сестра. – Втрескался по уши, и она стала для тебя смыслом жизни…

Тереза не осуждает его, не бранит – она лишь тонко подмечает.

Питер задумывается над ее последними словами. Он влюбился в Одо – неужели?

Если это и правда любовь, то какая-то сдержанная, требующая от него неослабного внимания – постоянной настороженности. Это его беспокоит? Ничуть. Впрочем, может, это и правда любовь. Только какая-то странная. Лишающая его всяких преимуществ. Он владеет языком, знаниями, умеет завязывать шнурки – и что с того? Ничего особенного.

К тому же это любовь, замешанная на страхе, неизменном и неизбывном. Потому что Одо куда как сильнее. Потому что Одо чужеродный. Потому что Одо непостижимый. Это потаенный, необоримый страх, хотя он не обезоруживает и не причиняет особого беспокойства. Питер никогда не испытывает с Одо ни ужаса, ни тревоги – ничего такого мучительного. Все происходит скорее следующим образом: обезьяна появляется совершенно неслышно, как будто ниоткуда, и среди охватывающих Питера чувств – удивления, недоумения, удовольствия и радости – возникает трепетный страх. Ему ничего не остается, как ждать, когда этот трепет пройдет сам собой. И он научился владеть этим сильным, животрепещущим чувством страха. Он боится только его неотвратимости. А Одо, невзирая на свою способность поражать его воображение, никогда не вынуждал его бояться по-настоящему…

И если это любовь, в таком случае она требует своего рода сближения. Питера поражает вовсе не размывание границы между животным и человеком, предполагающее такое сближение. Он уже давно смирился с тем, что такой границы больше не существует. Равно как и с тем, что Одо незаметно, совсем чуть-чуть вырос – возвысился до его предположительно превосходящего положения. То, что Одо научился варить овсянку, что ему нравится листать журналы, что он соответствующим образом отвечает на слова Питера, лишний раз подтверждает хорошо известный, избитый образ, созданный индустрией развлечений: обезьяна-де способна копировать все и вся – как бы нам на потеху. Впрочем, нет, самое удивительное в том, что это он сам опустился до так называемого низшего положения Одо. Потому что так уж вышло. В то время как Одо освоил нехитрое человеческое умение варить овсянку, Питер научился многотрудному звериному умению ничего не делать. Он сумел высвободиться из оков бегущего времени и созерцать самое время. По его разумению, это именно то, чем Одо в основном скрашивает свой досуг: он пребывает во времени подобно тому, как человек, сидя на берегу реки, смотрит на текущую воду. Это трудный урок – просто сидеть и пребывать. Поначалу ему очень хотелось чем-нибудь развлечься. Он тешил себя воспоминаниями, прокручивал в голове одни и те же старые кинофильмы, переживал былые огорчения, тоскуя по несбывшимся радостям. Но лучше ему становилось, когда он пребывал в состоянии озарения – сидя у реки и вкушая покой и отдохновение. Словом, истинное удивление для него состоит не в том, что Одо стремился походить на него, а то что он сам стремился походить на Одо.

Тереза права. Одо стал для него смыслом жизни. Она имеет в виду чистку и заботу. Но в этом скрыто нечто большее. Его пленила грациозность обезьяны, не идущая ни в какое сравнение с человеческой. Выходит, это и правда любовь…

– Тереза, думаю, мы все ждем таких минут, когда вещи начинают обретать смысл. Здесь, отрезанный от всего мира, я переживаю подобные мгновения постоянно, каждый день.

– Со своей обезьяной?

– Да. Иногда мне кажется, что Одо дышит временем – вдыхает его и выдыхает. Я сижу рядом и наблюдаю, как он плетет одеяло из минут и часов. А когда мы взбираемся на огромный камень посмотреть на закат, он водит рукой в воздухе так, словно, клянусь тебе, очерчивает угол или сглаживает поверхность какой-то не видимой мне скульптуры. Впрочем, это меня не беспокоит. Ведь я стою рядом с творцом, ткущем время и пространство. И мне этого довольно.

На другом конце телефонной линии долгое молчание.

– Даже не знаю, что тут сказать, братец, – наконец выговаривает Тереза. – Ты, взрослый человек, целые дни напролет бездельничаешь с какой-то там обезьяной. Значит, для утешения тебе нужна зверушка, а не женщина…

С Беном все обстоит не легче.

– Когда возвращаешься домой? – настойчиво спрашивает он.

Неужели родной сын, прячась за маской досады, так сильно хочет, чтобы он вернулся?

– Это и есть мой дом, – отвечает он. – Да, мой дом. Почему бы тебе самому не приехать ко мне в гости?

– Когда будет время…

Питер никогда не гневается на Одо. А Бен, когда узнал про Одо, весь так и вскипел от гнева. В конце концов, может, его отец и в самом деле обратился в содомита, так что он счел за лучшее не задавать лишних вопросов, чтобы избежать неприятных подробностей…