Читать интересную книгу Английский романтизм. Проблемы эстетики - Нина Яковлевна Дьяконова

the Angels, 1823) представляют ослабленные варианты восточных повестей и мистерий Байрона. Чувствуется в них и пример Саути-эпика. Любовь, ненависть, страдание — все здесь получает поверхностное, как бы приглушенное толкование.

То же можно сказать и о сатирическом творчестве Мура, остроумном, актуальном, но в целом беззлобном («Двухгрошовая почтовая сумка» — The Twopenny Post Bag, 1813; «Семейство Федж в Париже» — The Fudge Family in Paris, 1818; «Побасенки для Священного союза» — Fables for the Holy Alliance, 1823, посвященные Байрону). В последних Мур славит борьбу против тирании и осмеивает монархов Европы.

Как Саути и Де Квинси, Томас Мур много сделал для того, чтобы завоевания романтической поэзии, нередко сложные и непривычные для публики, получили хождение в широких ее кругах.

Таким же популяризатором идей и образов, созданных мастерами романтизма, был Брайан Уоллер Проктер (1787–1874), известный под псевдонимом Бэрри Корнуолл. Он поддерживал дружеские отношения почти со всеми современными ему литераторами — Лэмом, Китсом, Хэзлиттом, Муром, Лэндором, Кольриджем. Разнообразные его произведения включают полный набор излюбленных романтических тем: его «Драматические сценки» (Dramatic Scenes, 1819–1821) и поэма «Сицилийская повесть» (A Sicilian Story, 1820) основаны на переработке новелл Боккаччо, которыми увлекались также Шелли, Хэзлитт, Хент, Китс; трагедия «Мирандола» (Mirandola, 1821) соединяет мотивы трагедии Отвея «Дон-Карлос» (1676) и байроновской «Паризины»; поэма «Диэго де Монтилья» (1820) подражает «Дон-Жуану», нигде не возвышаясь до его смелости и резкости; недаром Байрон насмешливо говорил, что Бэрри — это его второе «я», только более нежное и приятное («Дон-Жуан», XI, 59). Он писал: «Мне понравились «Драматические сценки», но рифмованная «Сицилийская повесть» и «Марциал Колонна» совершенно испорчены искусственным смешением манеры Вордсворта, Хента и моей» (BLJ, V, 137).

Лучшие стороны дарования Корнуолла проявились в его лирике («Английские песни» — English Songs, 1832). Изящество, искренность, задушевность, музыкальность, простота подкупили читателей. Понравились они даже Пушкину. Его переводы двух стихотворений Бэрри Корнуолла знакомы всем: «Пью за здравие Мери» и «Я здесь, Инезилья». В последнем своем письме Пушкин просил писательницу Ишимову перевести для «Современника» некоторые драматургические произведения английского поэта.

Связующим звеном между романтиками разных поколений и писателями разных времен, от начала века до середины его, послужил также Ли Хент (1784–1859).

Он тоже поддерживал тесные отношения с очень многими участниками романтического движения, а позднее С Диккенсом и его современниками. Особенно близок он был с Китсом и Шелли, Хэзлиттом и Лэмом. Хент, Лэм и Хэзлитт составляли своего рода содружество (к нему примкнул и Китс), вскоре замеченное критиками и получившее презрительное обозначение «школа кокни». Эту продиктованную политической враждой и аристократическим снобизмом кличку представляется целесообразным заменить термином «лондонские романтики»[100].

Блестящие, смелые и популярные среди радикалов журналисты, критики и эссеисты, они соприкасались с представителями всех течений в английском романтизме, и анализ их творчества помогает осмыслить связи и противоречия между ними. Они упомянуты здесь бегло, так как им посвящена отдельная книга.

Самый оригинальный из них Чарльз Лэм (1775–1834), автор лирических эссе «Очерки Элии» (Essays of Elia, 1823, 1833) и «Пересказов пьес Шекспира» (Lamb’s Tales from Shakespeare, 1807), был дружен со всеми «лекистами», особенно с Кольриджем, тогда как его друзья Хент и Хэзлитт тесно связаны первый — с Китсом, Шелли и Байроном, а второй — только с Китсом.

Внутренне близок к виднейшим английским романтикам, несмотря на отсутствие личных связей с ними, был Чарльз Роберт Метьюрин (1780–1824), автор прославленного романа «Мельмот Скиталец» (1820). Как показал М. П. Алексеев, Метьюрин соединил многие романтические мотивы, концепции и сюжеты с традициями просветительскими, ярко демонстрируя, что романтическая литература, сочетающая острую критичность к идеологии Просвещения с преемственностью по отношению к ней, благодаря этому достигает особенной глубины и многосторонности. Зловещий странник Мельмот по силе мысли и отрицания близок великим умам Просвещения — и в то же время их романтическим критикам, отчаявшимся в способности человека овладеть хаосом мироздания[101].

В «Мельмоте», как в поэзии Байрона, переплетаются мировая скорбь, демонизм, насмешка, отражая дисгармонию всего строя переживаний героя и автора; со Скоттом Метьюрипа роднит изображение семейства, разделенного гражданской войной 1642–1649 гг., описание национального быта Ирландии, использование фольклорных мотивов; с Вордсвортом его сближает обожествление природы и ее детищ, не испорченных цивилизацией (образ юной островитянки), а обобщение реальных жизненных отношений в фантастических образах — с Кольриджем, Саути, Муром, Де Квинси.

Сама возможность скрещения в одном произведении столь разнообразных компонентов английской романтической литературы доказывает внутреннее единообразие многоликих проявлений романтизма, выявляет близость между писателями этого направления, выражающими разные его тенденции.

Последовательно изучая творчество поэтов романтизма, главных и второстепенных, а также социально-политические, философские и литературные споры между ними, легко убедиться, в каком тесном переплетении выступают их точки зрения. При всем внимании к борьбе течений и группировок, необходимо признать, что эта борьба не исключает идейное и творческое взаимодействие.

Какими бы ощутимыми ни были различия между теми или иными группировками, грани между ними довольно расплывчаты. Эта расплывчатость объясняется и отмеченным выше наличием посылок, общих для всех романтиков, и взаимным влиянием писателей различных направлений, и богатством индивидуальных оттенков в воззрениях каждого из них. Нечеткость границ подчеркивается и разнообразием личных отношений между участниками всех группировок и относительностью единства внутри каждой из них.

Существует уже огромная литература о разногласиях между Вордсвортом и Кольриджем. Оба поэта в дружеской переписке и в печатных выступлениях критиковали друг друга, причем речь шла и о художественных принципах, и об отдельных произведениях, об идеях и их претворении. Субъективизм и трансцендентальный идеализм Кольриджа, неутомимо оспаривавшего материалистический эмпиризм XVIII в., и приверженность Вордсворта этой традиции в противоречивом сочетании с верностью некоторым аспектам руссоизма, с одной стороны, и теории английских платоников, с другой, сравнительно слабое влияние на него воспринятой с помощью Кольриджа немецкой идеалистической философии, представляют вполне достаточную почву для серьезного расхождения.

Еще меньше можно говорить о единстве взглядов между Байроном и Шелли. Безгранично восхищаясь Байроном-поэтом, Шелли неоднократно подчеркивал разницу между их воззрениями, порицая, в частности, классицистические пристрастия своего друга и его попытки возродить «правильную» трагедию. Он посвятил поэму (Julian and Maddalo) обоснованию своих философских споров со старшим поэтом, — критике его пессимизма и надменного презрения к «карликовым интеллектам окружающих». Философия, эстетика, мироощущение были у обоих поэтов очень разными. Байрон также, хотя восторженно отзывался о Шелли-человеке, не раз указывал на расхождения в их философских взглядах и был равнодушен к его поэзии.

Шелли и Байрон были едины в своих политических мнениях, в понимании общественного назначения литературы, в противопоставлении прекрасного мира природы и чувства дурным делам человеческим, но различия в философских взглядах, творческой манере,