после его смерти, тогда как старшие «лекисты» ограничивались раздраженными замечаниями в частных письмах. Словом, сходство идеологического пути Саути и его товарищей указывает на типичность этого пути, а различия — на двойственность романтического протеста против новой буржуазной цивилизации.
Ранняя драма Саути «Уот Тайлер» (Wat Tyler, 1794) о знаменитом бунтовщике XIV в. вполне сопоставима с ранней революционной лирикой его друзей. С Кольриджем он сотрудничал в написании драмы «Падение Робеспьерам (Fall of Robespierre, 1794), в которой казнь якобинского вождя рисуется с жирондистских позиций (к этому же времени относится вскоре оставленный обоими соавторами план «Пантисократии», согласно которому двенадцать молодых людей с женами должны были основать в Америке сельскохозяйственную общину и кормить себя собственным трудом).
В 1796 г. вышла поэма «Жанна д’Арк» (Joan of Arc).' Она имела большой успех благодаря демократическому рвению автора и своей доступности неискушенному читателю. Длинные поэмы Саути вызывают ассоциации с Кольриджем, Скоттом и юным Шелли. «Талаба» (Thalaba, 1801) описывает победу героя, благородного араба, над злыми духами; нерифмованный стих, фантастичность, экспериментальность поэмы близки исканиям старших «лекистов» и дали повод для насмешек Байрона в «Английских бардах». (Тем не менее в его драму «Преображенный урод» попали два стиха Саути. Услышав об этом от Шелли, Байрон бросил в огонь всю рукопись. По счастью, у него сохранился второй экземпляр!).
В 1805 г. выходит поэма «Мэдок» (Madoc), посвященная похождениям кельтского принца в родном Уэльсе и Мексике, а в 1810 г. — лучшая из поэм Саути «Проклятие Кехамы» (The Curse of Kehama), где действие переносится в Индию и, к общему удовольствию, кончается низвержением тирана.
Восточная тематика «Талабы» и «Кехамы», очень модная в романтический период, начиная от повести Вильяма Бекфорда «Батек» (1786), у Саути недостаточно насыщена воображением и больше свидетельствует о трудолюбии, чем о свободном полете поэтической мысли. В своих поэмах он остается как бы на периферии романтического движения, скорее демонстрируя его тенденции, чем завоевания.
Единственным жанром, в котором Саути почти сравнялся со своими друзьями (а по мнению некоторых — даже опередил их), были баллады, написанные в последние годы XVIII в. В своих метрических нововведениях, в приверженности народному творчеству и фантастике, в использовании мотивов готических романов вперемешку с правдивым, а порой юмористическим описанием обыденной жизни Саути вторит «Лирическим балладам» Вордсворта и Кольриджа, но остается чужд как высшим их свершениям, так и крайностям (поэтому, вероятно, его рецензия на их сборник была мало дружелюбной).
Баллады «Суд божий над епископом» (Bishop Hatto), «Как одна старушка ехала на черном коне вдвоем» (Old Woman of Berkeley), «Битва при Бленхейме» (The Battle of Blenheim) любопытны повествовательным искусством, простотой, доходчивостью, атмосферой то страха и таинственности, то веселости и безыскусственности.
Благодаря великолепным переводам Жуковского, Саути стал известен в России раньше и лучше, чем Кольридж и Вордсворт. Перелагал его стихи и Пушкин. Отрывок из поэмы «Мэдок» под названием «Медок в Уаллах» (1829), носивший, видимо, экспериментальный характер, при жизни Пушкина не печатался. Поэт неоднократно упоминает Саути. Так, в 1825 г. он с похвалой отзывается о балладах Саути и называет его, наряду с Байроном и Муром, как типичного представителя английского романтизма.
Прозаические сочинения Саути забыты, как и его длинные, слишком длинные поэмы. Если о последних вспоминают, то только потому, что своими низкопоклонными и бездарными гекзаметрами, посвященными смерти и вознесению на небеса Георга III, он дал повод одноименной блистательной сатире Байрона «Видение суда» (1821). Но при всех своих слабостях Саути не должен быть вычеркнут из истории английского романтизма.
Не менее интересны связи Вордсворта и Кольриджа с их последователем и мемуаристом Томасом Де Квинси (1785–1859). Под впечатлением «Лирических баллад» он объявил себя учеником авторов и соединил в своем обширнейшем творчестве различные тенденции обоих. У Вордсворта он воспринял интерес к жизни в ее обыденных проявлениях, к прелестям семейного очага, к поэзии природы. Кольридж указал ему путь к немецкой идеалистической философии, к эстетике и художественной литературе Германии. Вместе с выступившим несколько позже Томасом Карлейлем Де Квинси стал одним из видных пропагандистов немецкого романтизма.
Нельзя забывать, однако, что он был моложе своих; учителей на 15 лет и продолжал развиваться гораздо» дольше, чем они. Он, в сущности, вступил в литературу после того, как они ее покинули. Быть может, именно» поэтому он лучше и объективнее мог оценить историческое значение Французской революции: «Это великое событие, — утверждал Де Квинси, — было взрывом гигантского вулкана, который разбросал свою лаву по всем царствам всех континентов, удобряя почву всех стран (почти также выражался Скотт. — Н. Д.), революционное движение неумолимо нарастает повсюду; от Милана до Астрахани бушуют ураганы, порожденные революцией» (QW, V, 254–255). Де Квинси упрекает Вордсворта в непонимании того, что террор был лишь эпизодом в истории революции.
Чувствуя неизбежность новых потрясений, Де Квинси (в этом он сходится со всеми романтиками старшего поколения, за исключением Хэзлитта), ожидал их с нескрываемым ужасом. Вслед за Вордсвортом и Кольриджем он противопоставлял переворотам социальным — душевные, плоды самосовершенствования и воздействия более высоких надвременных ценностей, преимущественно этических и эстетических. Вместе с тем, в отличие от Кольриджа и Вордсворта, он продолжал пытливо всматриваться в лицо родной страны и стремился постигнуть механизм новых для нее бедствий капитализма. Так возникает его книга «Логика политической экономии» (1844). Как и его друзья, Де Квинси — тори, противник политической активности и решительных реформ, но и он, несмотря на политический консерватизм, сострадал всем обездоленным, и, как Вордсворт, писал о них с сочувствием и уважением. Хотя реальные основы социальной несправедливости были ему, благодаря интересу к экономике, яснее, чем другим романтикам, они все же представлялись, ему, как и Кольриджу, отчасти в мистическом свете, словно за ними стояли непостижимые и страшные силы.
Так появляется эссе Де Квинси «Английская почтовая карета» (The English Mailcoach, 1849), где возникают чудовищные видения гибели, вселенских катастроф, граничащих со светопреставлением. Трагический характер имеет описание «Трех скорбящих» (Our Ladies of Sorrow, 1845), в образе которых предстают святые покровительницы плачущих, отщепенцев и безумных. Фантастическая сторона творчества Де Квинси очень близка Кольриджу и, по-видимому, в значительной степени вдохновлена им. Как автор «Кублы Хана», он описал свои внушенные опиумом сны и мечты.
Наибольшую известность приобрело первое сочинение Де Квинси «Признания английского опиомана» (Confessions of an English Opium Eater, 1821; вторая редакция — 1856). Фантастические, опиумом рожденные сновидения сменяют просто рассказанную историю о мучениях юноши, почти мальчика, в каменном лесу Лондона, где его от голодной смерти спасает существо такое же заброшенное и нищее, как он сам, — уличная девчонка. Де Квинси призывает «милость к падшим» и униженным судьбой. Сочетание