и цвет, глубокий, матовый, словно в глубине дерева, как муха в янтаре, застыл давным-давно плененный богами огонь.
А сколько ругани было с архитектором, а с Катей! Первый все финтифлюшки дурацкие приделать собирался, даже - надо было додуматься - петушка на башенку водрузить, словно на птицеферме какой, а вторая, пустоголовая, львов мраморных требовала, да чтоб лапами шеи чесали. Зоопарк какой-то!
С архитектором Егоров быстро разобрался, приказ отдал, и все дела, а вот с благоверной своей повозиться пришлось. Уж и тряпки дарил, и денег давал, и Мамаеву чудодейственного лекарства из заграницы заказал, а ей все одно - львов подавай.
- Хошь, комнату тебе сделаем, как в замке шотландском? - нашелся Федор.
- Это как?
- А с камином, гобеленами, чучелами.
- Львов?
- Да что ты привязалась-то ко львам этим?
- Львов хочу.
Но все же сдалась.
Егоров хмыкнул, вспоминая тот разговор. Упертая баба у него, капризная, а все равно без нее плохо. Как бы он без Катьки-то Лизу черным углем в памяти замалевал. То-то и оно!
Приехал Федор в Ольгино еще засветло. На мельницах побывал, с пристани мужиков разогнал, лавку проинспектировал. К восьми к даче подъехал. Только на крыльцо - а из дверей Катя, в слезах, лохматая:
- Дедушка умер! - И бросилась ему на грудь.
* * *
Похоронили Мамаева с большим почетом. В дубовом, обтянутом бархатом и отделанном помпошками гробу. Панихиду служил сам митрополит N-ский, а поминки устроили в ресторане Ярмарочного дома. Это Федор постарался, полюбил он деда жениного как родного, да и вообще к старикам у него особое отношение было, уважал он их мудрость, преклонялся перед опытом, жалел за немочи.
На девятый день вдруг надумал отца повидать. С чего такое желание возникло, Федор даже себе объяснить не мог. Просто захотел. Поиздеваться, что ли, решил, а то без пакостей жить Егорову стало как-то скучно. Раньше ему все очиститься хотелось, отмыться, просветлеть, другим стать, не ради себя, ради сына, наследника, а теперь уж и незачем.
В клинике его встретили суетливо-приветливо. Профессор долго расшаркивался, строил глазки, кофею предлагал, поди, прибавки выклянчивал. А Федор не то что кофе, ни вкуса, ни запаха которого он не переносил, но и воды не смог бы в себя впихнуть, так ему не терпелось, до тошноты просто, отца увидеть. Сколько лет даже не вспоминал о нем, а теперь, когда их разделяли только коридор и запертая дверь, ему казалось пыткой даже минутное промедление, словно он измученный жаждой бедуин, который никак не может пробиться сквозь буран к заветному колодцу.
Григория он не узнал. Неподвижно сидящий дряхлый старик с пустыми глазами совсем не походил на его отца.
- Как он? - спросил Федор у доктора тихо, будто его голос мог потревожить отцово спокойствие.
- Нормально.
- Разве такое состояние можно назвать нормальным? Он же сидит, как прибитый.
- Это прогресс, сударь, что он сидит. До недавнего времени лежал.
- Вы его что, того? Перелечили?
- Вы что же, отчетов моих не читали?
- Некогда было, - буркнул Федор и вспомнил, как выкидывал, не распечатав, письма из этой больницы.
- Первый год он вел себя по-разному: то буйствовал, точно ненормальный, то поражал своим спокойствием и усердием в трудотерапии, надеялся, наверное, что его выпустят. Но его все держали, как вы и велели. - Доктор проницательно посмотрел на Егорова.
- И что?
- Он у вас алкоголик, поэтому больше всего страдал от нехватки спиртного. На что он только не шел, чтобы добыть себе выпивку: и сбегать пытался, и санитаров подкупить, и спирт украсть. - Федор хмыкнул. - А однажды добрался до кладовки, где химикаты хранились, мор тараканий, щелочь - посуду оттирать. Там и напился какой-то гадости. После этого отказали почти все органы, была полная парализация конечностей, атрофия мозга. Он и теперь ничего не соображает, мозг умер без кислорода, когда он перенес клиническую смерть, ничего не поделаешь. Но сидеть он сидит. - Потом добавил: - Когда посадишь.
Егоров зло пнул стул, подошел к отцу, нагнулся, пристально посмотрел в его водянистые, пустые, безучастные глаза.
- Ты слышишь меня, отец? - Федору казалось, что тот притворяется. А вот сейчас как полыхнет взглядом, как пошлет его, такого-растакого, подальше.
Но Григорий не послал и даже не моргнул. Он так и остался сидеть, неподвижный, как египетский сфинкс, и такой же загадочный в своей отрешенности от мира.
Вернулся в N-ск Федор в таком мерзком настроении, что желание сделать что-нибудь отвратительное затопило его нутро, перелилось, выплеснулось, и он в остервенении палил среди ночи по глупым голубям, и разносилось по пустырю гулкое эхо, пугая призраков. Когда патроны кончились, а жжение в желудке не прекратилось, он вскочил на своего вороного, стеганул его по гладким бокам и рванул сквозь темноту, по птичьим трупам туда, где зазывно горел красный фонарь. К шлюхам! Только они, их боль, ужас, алчность, их поганое нутро, такое, что даже хуже, чем у него, могут успокоить его сегодня.
…Ночь прошла, а он так и не успокоился. Все бродил по бесконечным коридорам своей памяти, не решаясь приоткрыть хотя бы одну из дверей, и прислушивался к эху своих шагов. Сколько в жизни всего произошло, вон сколько комнат, в которых затаились воспоминания, а приоткрой, и окажется, что ни одного радужного, милого, успокаивающего. Ничегошеньки за этими дверями он не найдет, кроме скелетов да призраков.
Ровно месяц протомился Егоров. Будто ждал чего-то. Как душный майский день застывает в преддверии грозы. Но своего ливня, грома и обновления он не дождался. Нет милости для него. Богам он не интересен.
А потом его как прорвало. Разорял, крушил, истязал. Целый год буйствовал. Скольких по миру пустил, скольких обманул, а уж сколько шлюх покалечил. Даже Катю иной раз так приложит, что она неделю из дома выходить не смеет. Бывало, стоит над скрюченным телом своей жертвы, стучит его сердце в унисон с ее судорожным дыханием, и такое торжество охватывает, такой восторг. Но секунда-другая, и прошло все.
Опять опустошение, апатия и жажда, как у морфиниста, вновь пережить эти мгновения.
Глава 17
Алый горизонт кровавым пятном выделялся на темной поверхности слившихся в один цвет земли и неба. Где-то в зарослях гугукал филин. Вечер был мрачным, пророчески гнетущим. Хмурый Федор сидел в коляске, стараясь не смотреть на расплывающееся по небу кровавое пятно заката.
Сегодня ему