Читать интересную книгу Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

Волынский был умен, но и чрезмерно честолюбив; гордый, тщеславный, неосторожный, он был склонен к интриге и слыл за человека неугомонного. Несмотря на эти недостатки, которых он не умел даже скрывать, он достиг высших должностей в государстве. Он начал с военной службы, в которой дослужился до генерал-майора. Отказавшись от военных занятий, он занялся гражданскими делами. Еще при Петре Великом его посылали в Персию в качестве министра. Не так давно, по смерти графа Ягужинского, Волынский получил его должность кабинет-министра. Здесь он успел рассориться с Остерманом, а затем навлек на себя гнев герцога Курляндского и потому не мог завершить свою жизнь иначе, как несчастливо.

Граф Бестужев заменил Волынского в должности кабинет-министра[88]. Бестужев – приятель Бирона, которому непременно нужно было в Кабинете такое лицо, которое будет предано вполне его интересам, оттого он и предпочел Бестужева всем, кто мог бы иметь право на это место.

* * *

Императрица последнее время часто хворает. Лето дождливое. Ее высочество возвратилась из Петергофа. Рождение нового принца или принцессы ожидается в первой половине августа. Я почти все время во дворце. Ее высочество уже не выходит из спальни, у постели поставлен карточный столик, Ее высочество проводит время за игрой, и, беседуя с нами, она постоянно призывает к себе Юлию и меня.

* * *

Андрей сказал, что мы не останемся в мастерской, где особенно душно летом. Он повел меня по той же Моховой улице дворами. Было совсем светло, и я опасалась, что нас увидят. Но кругом пусто. Слышен громкий лай и подвывание собак, но их держат обычно в передних дворах, у ворот, выходящих на улицу. Я спросила Андрея, куда же он ведет меня. Он напустил на себя таинственность и отвечал, что я, мол, скоро это узнаю. Наконец мы очутились, после долгого круженья, у передних ворот, за которыми виднелась треугольная крыша деревянного дома. Нас ожидал статный человек в простом кафтане, без парика, в русской шапке. Он выглядел добродушным, длинноватые темные усы его свисали к подбородку, дурно выбритому. Он поклонился мне. Я растерялась. Андрей показал на него рукой и представил его мне как своего друга. Этого человека зовут Михаилом Федотовым. Он богомаз, иконописец, работает сам по себе, но порою и вместе с Григорием Анисимовым и Андреем. Говорит Михаил только по-русски. Он пригласил нас войти. Во дворе жена его унимала собаку. Покамест мы шли через двор, я тихо спросила Андрея по-немецки, что все это означает, он отвечал мне также тихо:

– Это славные надежные люди, простые и добрые.

Михаил, даже если бы расслышал, не мог бы понять нас.

Его жена поклонилась мне русским поклоном, то есть в пояс. Она была одета в белое широкое платье, наподобие рубахи, отделанное красной тканью и красной вышивкой; особенно обильно расшиты рукава и подол. На голове – узорная красная шапка, скрывающая волосы, а поверх шапки повязан красный же платок, завязанный под подбородком. Лицо полное, добродушное. Женщина была обута по-домашнему, в обувь, плетеную из лыка и называемую «лапти» (lapti). Я сердилась на Андрея за то, что он выдал нашу тайну, однако я ничего не стала говорить ему; видно было, что это действительно хорошие люди.

Большая комната производила впечатление опрятной. Жена Михаила Федотова, которую зовут Анной (по-русски ее называют Нюрой, это русская форма имени «Анна»), обернувшись к нам задом, возилась у большой белой печи. Две маленькие девочки в белых рубашках жались к матери. Я заметила люльку с пологом, в которой спал самый младший ребенок, и, разумеется, много икон. Стол деревянный, длинный, столешница выскоблена добела. Придвинуты длинные скамьи – лавки. Хозяйка подала в кувшинах пиво и смородиновый напиток. Затем – лепешки, печеные из теста с клюквой, и творог с медом. Она придвигала ко мне кушанья, радушно угощая. И она и ее муж не говорят ни на одном языке, кроме своего природного русского, и понимают также лишь русский язык. Андрей стал вспоминать Голландию. Михаил смотрел добродушно и недоверчиво; кажется, он не в первый раз слышал эти воспоминания и все никак не мог поверить, настолько это не было похоже на его привычную жизнь. Жена его слушала внимательно и словно бы с жалостью, подперев щеку ладонью. Девочки были совсем еще малы и не понимали разговора больших. В люльке заплакал меньшой ребенок, и хозяйка поспешно отошла к нему. Она и ее муж поглядывали на меня несколько боязливо и страшились обращаться ко мне, но время от времени кланялись почтительно. Андрей продолжал говорить. Имена его голландских учителей звучали странно, окруженные русскими словами. Он вспоминал голландские города, и в глазах его замерла тоска. В первый раз он говорил при мне так подробно о своих голландских годах. В Амстердаме он учился у Арнольда Боонена, в Гааге – у Кареля де Моора и Якоба де Вита; два года провел в Антверпенской академии у Клааса ван Схоора[89]… Картины Якоба де Вита мне приходилось видеть; другие художники, о которых говорил Андрей, не были мне знакомы…

Михаил спросил его (и чувствовалось, что не впервые), отчего же не остался Андрей в Голландии. Вопрос был задан робко, и, спрашивая, Михаил вдруг сделал движение головой, будто хотелось ему оглянуться сторожко. Я уже знала, что русский, решившийся навсегда остаться в другой стране, подвергается в своем отечестве проклятию; имущество, все, чем он владеет, отбирается в казну; оставшиеся родные подвергаются всевозможным преследованиям, вплоть до пыток в застенке и смертной казни…

Андрей прервал резко свой рассказ и смотрел прямо перед собой. В тот раз он так и не ответил на вопрос Михаила, но впоследствии сам заговорил со мной о своем возвращении. В сущности, он и не понимал, отчего же он все-таки вернулся. Ведь он мог бы остаться, мог бы жениться на уроженке Роттердама или Гааги; ремесло он имел, отлично был выучен живописи. Он мог бы иметь хорошие заказы… Он пытался понять, отчего же, отчего же он возвратился… И все выходило, что из какой-то странной послушливости, непонятной ему самому. Считалось, что учение его было оплачено казной; и действительно, он получал какое-то время, очень недолго, содержание-пенсион. Однако скоро умер Великий Петр, по распоряжению которого Андрей и был послан в Голландию. И после смерти императора выплаты прекратились тотчас. Андрей был сирота, император увидел его случайно при посещении своем мастерской известного богомаза в городе Нижнем Новгороде. В мастерскую мать отдала Андрея, там краски растирал один ее дальний родственник. Императору юноша, почти подросток, показался способным не к одному лишь иконописанию, но и к светскому рисованию. Петр желал как возможно быстрее завести в России художников, во всем подобных европейским живописцам. Кроме Андрея послан был в Голландию некий Иван Никитин[90]; этот по возвращении застрял отчего-то в Москве и спустя год умер от непомерного пьянства… Андрей не имел уже в России близких родных, не испытывал никакой тоски о своем отечестве, но все же возвратился; то есть он возвратился, потому что предписано было возвратиться.

– Должно быть, я послушный, – говорил он. – А если бы я полюбил там девушку, женщину, я бы остался непременно и не был бы послушным в исполнении предписаний своей страны. А то если бы меня полюбили…

– Неужели же никто не полюбил? – спросила я и улыбнулась.

– Право, никто. Вот и к лучшему, что я возвратился, тебя встретил…

В приходы наши в дом Михаила Федотова мы оставались в чистой комнате, так называемой «горнице», где хозяйка делала постель на широкой лавке. Здесь также имелись иконы, красивый резной сундук, маленький деревянный стол, покрытый скатертью, и – явственная гордость хозяев – три стула добротной немецкой работы. Жена Михаила ставила на стол свечи в подсвечниках и приносила большую лохань с чистой водой для умывания. Но я не любила здесь бывать. Андрей это заметил и спросил, отчего это. Я отвечала коротко, что не желаю свидетелей нашей любви. Более мы в этом доме не оставались, но я часто прошу Андрея передать гостеприимным хозяевам мои пожелания доброй жизни для них. По-прежнему я видаюсь с Андреем в оранжерее или в его мастерской, где мне хорошо, несмотря на душный воздух.

* * *

Карл пишет о своей возможной женитьбе, но покамест скрывает от меня имя своей невесты. Письмо его странно, как будто он хочет просить меня о чем-то, но отчего-то не смеет. Я думала над письмом брата и наконец решилась написать ему, что все то, чем мы владеем в нашем отечестве (о, сколь немногое!), принадлежит ему по праву. Я писала, что моя дальнейшая жизнь несомненно будет связана с Россией, и я никогда уже не вернусь.

«Милый Карл, если я когда-нибудь возвращусь, то лишь в одном случае – если окажусь в беде, в крайней нужде, в полнейшей крайности; и тогда, я верю, твои дети предоставят мне то немногое, что будет мне нужно».