успел сменить будничной одежды. Остался в белой рубахе с чересчур узкими новомодными рукавами. Слишком же узкий поясной ремень с серебряной пряжкой. Вот сапоги удобные для хождения по лесу и хорошо растоптаны. Куртка и сапоги не раз чинились, кое-где швы бережно просмолены, но никакого резкого запаха дегтя. В вороте куртки видишь?
— Крючки? — неуверенно предположила девушка — Да… они…
— Они — кивнул я, проводя пальцем по засаженным в кожу рыболовным крючкам и блеснам — Он явно любил подолгу сиживать на тенистом речном бережку, глядя на поплавок и делая редкие глотки из фляжки…
— Ничего не понимаю — призналась Анутта — Но зачем? Зачем обычному горожанину отправляться за нами и пытаться свершить страшный грех смертоубийства? Он точно из Буллерейла?
— Можно даже не сомневаться — вздохнул я, щелкнув пальцем по серебряной ременной пряжке — Это городской герб. И если мне не изменяет память ими награждали особо достопочтимых и полезных Буллерейлу горожан семь лет назад. Пряжки были бронзовые, серебряные и золотые. Разве что перед нами все же разбойник, что не далее чем вчера убил путешественника, оказавшегося горожанином и переоделся в его одежду, что до сих пор без единого пятнышка, не считая пятен крови у горла. Но в кармане штанов я обнаружил вот это — подхватив лежащую на теле промокший развернутый лист плотной бумаги, я протянул его сильге.
Вглядевшись в убористые буквы, девушка медленно прочитала:
— Приглашение на семейный званый вечер в трактире Хмельной Мед…
— Один из лучших трактиров Буллейрейла — вздохнул я.
— Бумага могла остаться в кармане незамеченной…
— Не разбойник это! — уверенно произнес я и поднялся на ноги — Перед нами чуток обросший жирком уже стареющий горожанин, что давно отвык от ночлегов под открытым небом и прочим невзгодам походной жизни.
— Как ты можешь быть уверен?
— Его одежда, обувь… взгляни на его ухоженные чистые ногти — только под парой ногтей свежая грязь, но он зацепил ее пока крался к нам в ночи. Потом посмотри на эту недавно и более чем умело подстриженную бороду. А его волосы? От них пахнет чем-то сладким и цветочным… с каких пор лесные ручьи стали так пахнуть? Кожа на лице и руках чиста, а еще на нем чистейшее исподнее… Перед нами горожанин.
— А с чего ты решил, что он хорошо обученный ополченец?
— Каждый город обучает гражданское ополчение — напомнил я — Таков королевский указ, что касается даже крупных сел.
— Но почему умелый?
— То как он стрелял, как и откуда выхватывал кинжалы — ответил я, носком сапога указывая на закрепленные на правом рукаве ножны. Вторые ножны находились на ложе арбалета, там же было закреплено еще два болта с плоскими листвяными наконечниками — Он знал, что на нас нет вздетой брони. Знал, что главное нанести глубокую рану и пустить побольше крови. Понимал, что нет нужды тащить с собой колчан болтов — после первого выстрела хватит времени лишь на еще один, может два, а потом придется браться за ножи…
— Не лучший выбор оружия… Ножи? Против вооруженных мечами путников? А твой топор?
— Особенно крепко ополченцев обучают умению обращаться с длинными копьями — проворчал я — Такими копьями, что способны свалить лошадь и вышибить тяжелого кирасира из седла.
— Но такое копье сюда не потащишь — поняла девушка — И в густом ельнике его не развернуть…
— Не только поэтому — добавил я и, кивнул на длинную куртку мертвеца, пояснил — Кинжалы и арбалет он спрятал под курткой или в седельную сумку. Их особо отличившимся ополченцам позволяют хранить дома на тот случай, если придется хватать оружие и выскакивать на полную врагов улицу. Копья же держатся в городских арсеналах. Опять же — куда спрячешь боевое копье пока покидаешь город? Прохожие заметят и не преминут спросить — а куда это ты? Опять же стража непременно заинтересуется.
— А так он будто собрался на охоту или рыбалку…
— Рыбалку в ночь — кивнул я — В конце лета — самое милое дело на ночную рыбалку сходить. Надо отыскать его лошадь… и я уверен, что мы найдем удилища и прочую рыболовную снасть.
— Хорошо… убедил… нас пытался убедить обычный горожанин. Почему?
— Потому что ему приказали — с той же уверенностью ответил я, вспоминая плаксивый голос и удивительную решимость этого убийцы — Ему приказал тот, чей приказ нарушить было немыслимо. И едва получив приказ, он сгреб верхнюю одежду с вешалки, сорвал оружие со стены и бросился в конюшню… Кто ему приказал — того мы не знаем и скорей всего никогда не узнаем. К тому же меня больше интересует другой вопрос, госпожа Анутта.
— Какой?
Повернувшись к ней всем телом, я спросил:
— Кого он хотел убить? Меня? Или тебя?
— Не знаю — с запинкой отозвалась сильга — Видит Лосса — не знаю…
* * *
Три последовавших за ночным происшествием дня были неотличимы друг от друга.
Закутавшись в безликие дорожные плащи из грубой неокрашенной шерсти, радуясь вернувшемуся солнцу и совсем не радуясь все усиливающемся ветру, что грозно нисходил с морозных вершин Трорна, мы неспешно преодолевали лига за лигой.
Сильга и палач исчезли. Вместо них появились два обычных путника. Сильга закуталась с головой, пряча приметные волосы, я же лица не скрывал, понимая, что не следует привлекать к себе внимание такой диковинкой как безликие и таящиеся путешественники. Такое сразу привлечет чужие взгляды. Следом от селения к селению потянутся шепчущие слухи, а затем мы встретимся со стражей. Или того хуже — с конным быстрым отрядом какого-нибудь местного дворянина. И он будет в своем праве — кто знает с какой бедой на его земли прибыли скрывающие лица чужаки? И тех и других мы не боялись — с чего бы? — но это шло вразрез с нашим замыслом на время исчезнуть с дороги. Чтобы не вызывать лишних подозрений, когда мы встречались с кем-нибудь на дороге, Анутта приглушенно кашляла, порой пригибалась к луке седла и сквозь кашель бормотала приглушенные проклятья встречному ветру. Этого хватало, чтобы вызвать одновременно сочувствие и легкое неодобрение — местные считали царящие над этой местностью горы священным и потому принимали все от них исходящее с почтительной покорностью.
Каждое утро мы вставали еще до рассвета и разводили костер. Позавтракав и убрав за собой, поднимались в седла и продолжали путь до позднего обеда. Найдя подходящее местечко, устраивали привал, давая себе и лошадям отдохнуть и перекусить. И привал был долгим — я помнил тот откровенно необычный рисунок движений