они особо рьяно чтили все столь же древние традиции. Про таких здесь говорили, что вершинный лед не тает на солнце перемен…
Сняв верхнюю пыльную одежду, омыв руки и ноги, с нарочито громкими плеском и фырканьем умывшись, я заглянул в небольшую конюшню и убедился, что все три лошади уже расседланы и неспешно хрумкают овсом. Шевеля пальцами в просторных гостевых тапочках на деревянной громкой подошве — ни к чему таить шаг в чужом доме — я сделал еще одну нарочитую задержку, не спеша покидать конюшню и глядя как один из внуков Часира занимается чисткой лошадей. Никого оскорбить этим я не боялся. Напротив. Что я за мужчина, если позволяю себе небрежность по отношению к своей женщине, детям, коню и оружию? У мужчины все важное должно быть под неусыпным приглядом.
А вот на наши сложенные в углу и прикрытые попонами седельные сумки я не взглянул ни разу. Великий грех явиться к кому-нибудь в гости, и при этом трястись за свои пожитки, оскорбляя тем самым хозяина дома и домочадцев. Брось все в угол и забудь! Заберешь перед тем, как покинуть приютивший тебя дом — и заберешь в целости и сохранности.
Вернувшись к старому просторному топчану, я коротко поклонился трепещущему красноватому огоньку масляного светильника, что теплился в глубокой стенной нише. Это еще от старых и ныне забытых богов. Замогильный светоч, что служит путеводным огоньком для душ умерших, что могут захотеть навестить еще живых родичей.
Присоединившись наконец к восседающему на топчане Часиру, что из-за своего носа с горбинкой, черных бровей и холодно поблескивающего взгляда темных глаз походил на старого орла, первым делом я принял из его все еще твердых рук пиалу чуть остывшего чая и неспешно выпил ее до дна. Еще один обычай и еще одно мастерство подать первую пиалу чая так, чтобы его можно было выпить мелкими глотками, но при этом не обварить рот. Не прикоснуться к первой чашке и не допить ее до конца — оскорбление дома, что дал тебе приют. И еще хорошо, что здешние жители снисходительно относятся к долинным неучам и всегда готовы пояснить в чем состоял их обычно непростительный промах.
Часир молчал. И зная, что за этим молчанием скрывается огромное нетерпение, я тихо заговорил, начав пересказ с моего последнего дня в Элибуре, когда в трактир вошла зеленоглазая сильга с вплетенными в волосы красными нитями…
На повествование у меня ушло немало времени — я старался не упустить каждую мелочь. И я знал, что если ошибусь, меня будет кому поправить — Анутта с остальными женщинами находилась совсем рядом, скрытая невысокой красивой стеной женской половины двора. Небольшие искусно замаскированные отверстия в уставленной горшками с цветущими растениями стене позволяли женщинам услышать каждое слово, оставаясь при этом невидимыми. Но в первую очередь я говорил для самого Часира — он, гордый и чтящий священные традиции человек, растил своих сыновей так, как некогда воспитывали его самого. Почтение к предкам, уважение старших, любовь и трепетное оберегание младших. И тут такое… убить собственную дочь…
Мои вполне обоснованные сомнения в здравомыслии приговоренного помогли обелить имя рода, вот только это никак не пояснило причину произошедшего.
Бывает ли вообще такое?
Чтобы любящий отец вдруг задушил собственного ребенка?
И ведь до этого не было никаких признаков — я знал это от самого Часира, что в мельчайших подробностях перебрал последние дни жизни сына и внучки и потому мог с уверенностью утверждать — не было ничего даже отдаленно странного в те дни. Все как всегда. Все как положено. Кроме последних двух дней — в это время старый Часир отсутствовал, отправившись на дальние склоны, чтобы проведать друга-пастуха и провести время на бодрящих кровь альпийских лугах. Пожалуй, он бы задержался еще на один денек, но тут примчался верховой гонец, что не сразу осмелился поведать уважаемому всеми Часиру страшную весть…
И зная, насколько сильно до сих пор болит сердце возложившего на себя часть тяжкой вины Часира, особый упор в своем рассказе я сделал на ужасную внезапность, подробно обсказав что и как произошло с несчастным Нимродом Вороном. О том как он получил удар ножом от той, в ком никогда не видел угрозы…
Когда я завершил рассказ, Часир неспешно подал мне еще одну чашку чая и вдруг порывисто подскочил, спрыгнул с топчана и как был босой зашагал по родному двору. Дошел до стены, круто развернулся, пошел обратно… Лица он не поднимал, смотря лишь себе под ноги и что-то бормоча. Это повторилось еще несколько раз, прежде чем он столь же резко остановился, поднял на меня преисполненный нескрываемой болью взгляд и сказал:
— Как хотелось бы!
Эти, казалось бы, мало что значащие слова многое пояснили о творящемся в сердце несчастного отца детоубийцы. И мне пришлось напомнить о нехорошем:
— Как бы то ни было — он убил — тихо обронил я, медленно опуская опустевшую чашку — Убил свою дочь. Прости меня, добрый Часир. Прости что мои слова ранят тебе душу. Но я не мог не напомнить… Даже если разум твоей маленькой внучки поработил засевший там кхтун… она сама ведь тоже была там… запертая в темный чулан…
С шумом выдохнув, Часир с силой провел ладонями по лицу и со слабой улыбкой кивнул:
— Да… да…
— Но его можно понять! — звенящий голос сильги, чья голова и плечи показались над разделяющей двор стеной, попрал все традиции и заставил нас повернуться — Если поработивший ее кхтун был молод и неумел и, добившись власти над ее телом и поступками, не сумел сдержать себя, не был осторожен, то он мог выдать себя присущей им темной скверностью. Издевательство над животными… игры с огнем… причинение себе боли иглами, огнем, порезами или щипками. Выдирание волос. Странные пляски, сбрасывание одежды, беспричинные и пугающе ликующие вопли, нападение на других детей и даже взрослых. Смакование своей крови… внезапная тяга к хмельному — часты случаи, когда одержимые темным духом дети выпивали до кувшина крепкого вина и умирали… а иногда одержимые дети погибают от обжорства обычной едой, хотя чаще всего их просто выворачивает, а затем они опять принимаются уписывать медовые коржи и куски жареного мяса…
— Но зачем? — я удивленно моргнул — Это ведь…
— Глупо? Ужасно? — усмехнулась сильга и сердито шикнула на пытающуюся утянуть ее вниз женщину в темном — Не сейчас, добрая Сальчара!
Вот я и узнал имя второй жены старого Часира…
— И нет. Это не глупо — покачала головой Анутта