Перед нами лежал Киштан, страна моего детства, знакомая до мелочей. Но что-то было в нем новое, и я сразу не понял, что именно. И вдруг у меня радостно застучало сердце— над киштанским минаретом развевалось красное знамя.
— Смотри,— сказал Пастур, подъезжая ко мне,— твои земляки встречают тебя!
И верно — толпа киштанцев стояла у входа в село, и двое мужчин держали крупного барана, готовые принести его в жертву ради дорогих и желанных гостей.
Подъехав к ним, я соскочил с коня и, не в силах сдержать радости, сказал взволнованно:
— Салам, дорогие мои, рад видеть вас! Здравствуйте!..
Ко мне кинулась двоюродная сестра Лейла, которую я едва узнал— так изменилась она за эти годы.
— Гусо, родной мой,— говорила она, все время оглядываясь, гордясь мною и приглашая всех остальных присоединиться к ее радости,— я сначала не поверила, что ты командир... думала— другой Гусейнкули, но мне говорят: это он, твой брат, который разбойничал по садам, когда был мальчишкой и мы драли ему уши!..
Она смеялась и плакала, и была счастлива.
— Смотри, а это твой дядя Исмаил,— показала она на совершенно седого мужчину.
Шагнув мне навстречу, дядя тоже обнял и поцеловал меня.
А я растерянно оглядывался, узнавая все новые и новые знакомые лица и с горечью замечая перемены в них. Как летит время!
Но грустить мне не дали. Молодежь окружила, затормошила, засыпала вопросами.
Перешагнув через лужу бараньей крови, мы гурьбой пошли в село.
— Гусо, ты теперь начальник, скажи: можем мы вступить в революционную армию?
Я уже не раз слышал этот вопрос, и всегда он смущал меня.
— Мы рады каждому, кто хочет воевать за дело революции,— ответил я.— Но... пока у нас мало оружия. Если бы у вас было свое... Через некоторое время мы сможем вооружить вас, но сейчас...
Кто-то громко вздохнул.
— Эх, откуда же у нас винтовки или сабли?..
— А вы не отчаивайтесь, — вступил в разговор наш новобранец Мамед.— У меня вот вовсе ничего не было, сельчане мне коня дали, хоть и старого, а на первое время сойдет. А что до винтовки или сабли, так я в первом же бою обзаведусь.
— В Миянабаде мы решим этот вопрос,— сказал я.— Добровольцев снабдим всем необходимым. В этом можете не сомневаться.
— Так мы прямо в Миянабад к вам и придем!— крикнул один из парней.— Завтра ждите, а то нам пешим за вами не угнаться.
Задерживаться в Киштане мы не могли: надо было спешить в Миянабад и, кто знает, может быть предстояло вступить в бой... Все мы думали об этом, покидая гостеприимных моих земляков. Еще в Боджнурде нам сообщали, что Миянабад охраняют головорезы старшины рода ми-ланлу Мухамеда Ибрагима-хана Музаффар-ос-Солтана. И вот теперь я с нетерпением ждал возвращения разведчиков, чтобы иметь представление об обороне города. Но разведка вернулась и, к нашему удивлению, сообщила, что Миянабад оставлен противником... даже арк пуст.
Когда показались городские стены, я поднес к глазам бинокль. Сколько раз вот с этого холма я любовался Мия-набадом, когда носил почту, и вот снова он передо мной. Городские ворота широко раскрыты, какие-то люди ходят там, внутри: приглядываюсь и вижу, что это простые ремесленники, занятые своим делом. Поднимаю бинокль, скольжу взглядом по городским стенам, по башне, еще выше... Стоп! Что это? Красный флаг на сторожевой вышке. Подкручиваю окуляры, в черточках линзы ясно вижу минарет главной мечети, площадку, с которой азанчи призывал правоверных к Молитве, а на площадке — красный флаг, трепещущий на ветру.
— Миянабад наш!— кричу я радостно.— Вперед!
Когда копыта наших коней застучали по перекидному мосту над оборонительным рвом, я приказал запеть наш гимн. Миянабадцы впервые услышали слова революционной песни, зовущей к борьбе:
Серп и топор к бою готовы,Гнет подрубить нам пора! —
вдохновенно выводил запевала, и все эскадроны подхватывали:
Уничтоженья достоин старый мир!..
Пораженные миянабадцы замерли на обочине дороги, с удивлением и восхищением глядя на всадников революции, держащих в руках букеты киштанских роз и распевающих неслыханную песню.
Наша дорога к свободе ведет.В наши ряды, трудовой народ!
И когда замолк последний куплет, улица разразилась бурей аплодисментов и восторженных криков. Со всех сторон неслись голоса:
— Слава бойцам революции!
— Да здравствует республика!
— Салам, братья!
На площади перед арком полно народу. Все возбуждены, говорят громко, поздравляют друг друга. Бойцов обступают, расспрашивают, трогают алые ленты на груди.
По широким ступенькам поднимаюсь в дом миянабад-ского правителя. Всюду следы поспешного бегства: разбросанные бумаги, кем-то забытая полевая английская сумка на полу...
- Аббас,— говорю другу,— укрепи наше знамя над арком, пусть все видят, что теперь новая, народная, власть. А чтобы никто не осмелился попытаться эту власть сбросить, прикажи, чтобы установили пулеметы на крыше арка и на площадке минарета.
Не успели мы расположиться в новом помещении, как дежурный доложил:
— Делегация от рабочих хлопкоочистительного завода.
Входят несколько человек. Идущий впереди, по виду армянин, широко улыбается:
— Вы, наверное, не помните меня,— говорит он, не решаясь протянуть руку,— а я вас очень даже хорошо помню! Вы еще мальчишкой приносили к нам на завод почту. Мы вас всегда называли добрым вестником. Помню, как мы обрадовались, когда вы принесли газеты с сообщением о русской революции...
— Вы главный механик завода?— спрашиваю его. Улыбка снова озаряет его лицо.
— Отгадали. Меня зовут Мегерджик,— и он протягивает мне руку.— А это все наши, с завода... Мы пришли поприветствовать вас и попросить совета: как быть с заводом? Хозяин сбежал, узнав о подходе революционной армии, и мы...
Когда я сказал, что есть решение реввоенсовета о национализации всех предприятий, все они обрадовались. Заговорили разом, наскоро простились и, продолжая горячо спорить, вышли из здания арка на улицу. В окно было видно, как шли они через площадь, размахивая руками: кто-то вдруг забегал вперед, чтобы овладеть вниманием толпы, но его оттесняли, и тогда другой хватал товарищей за рукава и с жаром доказывал что-то...
На следующий день с простенькой трибуны многолюдного митинга я рассказал миянабадцам о целях и задачах' революции и предложил, не откладывая, избрать своих представителей в энджумен— орган народной власти. Я сообщил, что после взятия Мешхеда там будет созван областной съезд, куда надо будет послать своих представителей.
Поднялся неимоверный шум. Из толпы выкрикивали какие-то имена. В одном месте даже началась потасовка.
— Тише, товарищи!— старался я навести порядок. И когда страсти поулеглись, я сказал:— Все вы хорошо знаете учителя Арефа!..
— Знаем!— закричало несколько голосов.
— Так вот,— продолжал я,— предлагаю избрать его председателем энджумена, как опытного, испытанного революционера, и пригласить его в Миянабад. А он потом поможет провести выборы остальных членов. И предупреждаю,— повысил я голос,— помещики, духовенство и местная аристократия от выборов отстраняются и лишаются избирательного права.
Толпа ответила ликующим ревом. Сквозь гул голосов прорывались отдельные слова и обрывки фраз: — Правильно! — У власти будет сам народ... — А богатые разве не люди?..
— Мы тебе покажем — какие они люди... изверги!
— Да здравствует революция!
С трудом удалось восстановить тишину. А когда люди успокоились, слова попросил учитель Шейх-Гусейн. Страшно волнуясь, то и дело поправляя сползающие с носа очки, он не сказал, а прокричал свою коротенькую
речь:
— Граждане свободного Миянабада! Я за то, чтобы наш уважаемый учитель Ареф, которого мы все прекрасно знаем, встал во главе энджумена! Ареф когда-то организовал здесь школу для бедных. Я предлагаю снова открыть такую школу. И обязуюсь преподавать в ней бесплатно!.. Под аплодисменты он торопливо спустился с наскоро сколоченной из досок трибуны, встал в первом ряду и начал протирать очки, щурясь близорукими глазами.
— А как же с помещичьей землей?— крикнул крестьянин, стоявший рядом с учителем. Он оглянулся, словно просил поддержки.
— Помещичью землю решено конфисковать. Об этом уже говорили,— пояснил я крестьянину.
Но тот растерянно моргал, оглядываясь по сторонам. Шейх-Гусейн стал что-то растолковывать ему. Вдруг лицо крестьянина просветлело, он хлопнул себя ладонью по колену и крикнул радостно:
— Ну, так бы прямо и сказали - отобрать навсегда землю у ханов!
И тут произошло неожиданное. Стоявший рядом со мной и все время молчавший Мамед-Ага-Саркизи поднял руку, требуя тишины, и громко заговорил: