Читать интересную книгу Гнев. История одной жизни. Книга вторая - Гусейнкули Гулам-заде

Он знал меня с детства, поэтому и говорил так откровенно, хотя и называл господином. Я смутился и почувствовал, что краснею. Ведь в сущности мастеровой человек высказывал мои собственные мысли. Но не мог же я оправдываться перед ним, сказать, что был против этой нелепой затеи, да нельзя было допустить, чтобы люди знали о разногласиях среди нас... И я решил все перевести на шутку.

— Ну, дорогой уста,— сказал я, улыбаясь,— уж вам-то никак не пристало ворчать по поводу такого крупного заказа. Вы, наверное, никогда не имели так много работы!..

Но он не ответил на шутку, только головой покачал.

— В общем,— сказал он, прощаясь,— мы все работаем, не покладая рук, но не так-то просто одеть армию. Потребуется еще дня два-три.

Уходил я удрученный, уже не радовал меня веселый гул и кружащие голову запахи базара. «Что ж,— думал я,— народ не простит нам ошибок, всякую фальшь осудит. И об этом нельзя забывать».

Хмурый я пришел в эскадрон.

— Что не весел, Гусо? — спросил Аббас.

Я рассказал о разговоре со старшиной Шапошников.

— Все правильно,— спокойно ответил Аббас. — Народ ждет от революции настоящих больших перемен, ему вся эта мишура, рассчитанная на внешний эффект, не нужна. Но ты не огорчайся, дружище. У нас еще будет возможность доказать, во имя чего мы подняли оружие.

— Да, и очень скоро!— согласился я.— Нам нельзя медлить пока время работает на нас.

Это понимал и Салар-Дженг. Вечером за заседании реввоенсовета он сказал:

— Мы засиделись в Боджнурде. Пора идти на Мешхед. Сведения, которыми мы располагаем, свидетельствуют о том, что народ поддерживает нас. Повсюду нарастают волнения. Вы все знаете о событиях в Мешхеде, когда толпа избила начальника полиции и помощника губернатора. Войска недовольны задержкой жалованья. Словом, дорогие братья, наш путь — на Мешхед! Я предлагаю разделить нашу армию на два фронта: восточный двинется через Ширван, Кучан на Мешхед, а юго-восточный — через Мия-набад, Сабзевар, Нишапур... Юго-восточный фронт отрежет Мешхед от Тегерана, а это очень важно. Давайте-ка поближе к карте...

Долго обсуждали план наступления на Мешхед и, наконец, согласились с предложением Салар-Дженг а. Реввоенсовет принял также решение поручить командование восточным фронтом самому Салар-Дженгу, а юго-восточным— мне. Я не ожидал, что после прошлого заседания, когда я выступил против него, Салар-Дженг даст мне такое ответственное поручение. Назвав мое имя, он добавил:

— Гусейнкули-хан уже показал себя боевым командиром, на него можно положиться.

Поблагодарив за доверие, я обратился к реввоенсовету с единственной просьбой: дать мне только кавалерийские части и два пулемета.

— Я кавалерист, с пехотой и артиллерией дела почти не имел, А со своими всадниками поставленную задачу я выполню.

Салар-Дженг, улыбаясь, напомнил:

— Ну, положим, здесь, в Боджнурде, вы и без всадников действовали лихо, но я вас понимаю, сам кавалерист. Можете выбрать себе лихих рубак и завтра же выступайте на Миянабад. Да, чтобы легче было иметь дело с гражданским населением, рекомендую вам в заместители сугубо штатского человека — Мамед-Ага-Саркизи.

Я хотел сказать, что заместителем у меня вполне мог бы быть Аббас Форомарз и что Мамед-Ага-Саркизи мне совсем неизвестен, но я встретил твердый взгляд Салар-Дже-нга и промолчал.

Выступать решено было на рассвете, и я понимал, что утром уже не смогу проститься с близкими. Но дел было столько, что вырваться я сумел только поздно вечером.

Стук копыт моего Икбала едва оборвался у ворот, как мама уже вышла встречать меня, словно стояла за калиткой. Привязав коня, я обнял ее.

— Ну, наконец-то, дождались,— сказала она, вытирая слезы,— Гульниса с Мирнисой нарвали виноградных листьев на долму — ты ведь любишь... Я приготовила и все ждала, ждала... Отец говорит: некогда ему, у него важные дела. А мое сердце чует, что придет мой Гусо...

Отец и сестренки тоже еще не ложились и очень обрадовались моему приходу.

За поздним ужином отец степенно расспрашивал меня о последних новостях, слушал и кивал в знак внимания. А я говорил обо всем, только не о том, что рано утром мы покидаем город. Мама молча смотрела на меня, подперев ладонью щеку, и в глазах, еще влажных от слез, была такая любовь и такая тоска, что мне становилось не по себе. Неужели чуткое материнское сердце говорит ей, что опять пришло время расставаться?..

Мне вдруг стало стыдно оттого, что я сразу не сказал им правду. Я хотел, чтобы этот последний перед долгой разлукой вечер прошел в тихой семейной обстановке, чтобы всем было хорошо. Но разве им будет легче, если они узнают обо всем в последний момент? И я сказал, потупившись:

— Утром уходим...

Наступило молчание. Отец тоже опустил голову, теребил подол рубахи. Сестры, о чем-то хихикавшие в сторонке, примолкли. Только мама осталась сидеть, как сидела. И тогда я понял: родители уже знали все.

— Мы понимаем, сынок,— вздохнул отец.— Если бы ты мог остаться, ты бы остался. Но тебе надо ехать. Езжай спокойно, о нас не беспокойся, думай только о своем важном деле. А мы будем просить аллаха, чтобы он был благосклонен к тебе, чтобы сопутствовала удача всем вам.

У мамы снова слезы навернулись на глаза, она вытерла их и сказала, всхлипывая:

— Ты ни о чем не думай, Гусо... Не обращай внимания... Просто я стала старенькая... Но я возьму себя в руки... — она улыбнулась через силу.— Я хочу, чтобы ты вспоминал нас всех только веселыми, тогда и тебе будет хорошо.

Как я был благодарен им! И в самом деле, мне было бы тяжелее вдвойне, если бы меня провожали слезами и причитаниями.

Мы еще поговорили. Я рассказал, что получил высокое назначение и что мне доверены лучшие кавалерийские части, что вместе со мной идут в поход друзья — Аббас и Пастур. Говорил, а сам думал о Парвин. Наверное, она уже знает о нашем выступлении и ждет, волнуется, может быть даже пойдет ночью в эскадрон разыскивать меня. Я представил себе, как идет она одна по пустынным ночным улицам, боязливо оглядываясь и вздрагивая от малейшего шороха... Мне жутко стало за нее. Наверное, на лице моем родители прочитали беспокойство, потому что мама вздохнула:

— Что ж, все равно время не остановить, а час уже поздний, тебя, наверное, Парвин ждет.

Но глаза ее просили остаться, побыть дома еще хоть немного. И в ответ на эту немую мольбу я сказал, стараясь придать своему голосу уверенность:

— Конечно, надо забежать к ним проститься с тетушкой и Парвин. А утром, если выберу время, я еще забегу на минутку к вам.

Но я сам понимал, что такой минутки у меня не будет, понимали это и родители.

Отец поднялся первым.

— Ну, что ж,— сказал он почти спокойно,— конечно, тебе надо сходить к Парвин. А утром, если не сумеешь вырваться, то мы сами все придем проводить вас к южным воротам.

В руках у мамы была чашка с водой, чтобы по-курдскому обычаю благословить меня в дальнюю дорогу.

Впятером вышли мы во двор. Я отвязал Икбала и, держа его за поводья, обнял всех по очереди. Потом вскочил в седло и выехал на темную безлюдную улицу. Звонко застучали в тишине копыта, и сразу за дувалами остервенело залаяли собаки.

Конский топот и лай собак заставили Парвин выйти из дому. Она встретила меня у калитки и, едва спрыгнул я на землю, обняла и прильнула ко мне. Я чувствовал, как дрожат ее плечи, и, стараясь успокоить, сказал:

— Ничего, дорогая моя, это наше последнее расставание. У нас хватило сил ждать друг друга столько лет, а теперь осталось совсем немного.

Она подняла ко мне лицо, которое было бледным не то от света луны, не то от волнения, а глаза ее блестели и даже светились...

— Любимый...— голос ее дрогнул.— Я верю, я еще подожду. Но... сердце.. ничего не могу поделать, оно не дает покоя. Усну — вижу такие сны, что лучше бы и не засыпала вовсе. Я боюсь, Гусо! Возьми меня с собой, прошу тебя! Я не могу отпустить тебя одного...

Я гладил ее плечи, заглядывал в ее большие глаза и чувствовал, что тоже не в силах расстаться с ней... Но одновременно я понимал, что не могу остаться, и нельзя взять ее с собой... Вдруг мне показалось, что Ареф стоит в темноте и наблюдает за мной. Я вздрогнул и оглянулся. Никого не было.

— Что с тобой? — спросила Парвин.— Я напугала тебя, да? Ты извини, я не хотела... Просто мне очень плохо, я места себе не нахожу все эти дни, какие-то глупые сны, предчувствия...

— Я и сам знаю, что иду не на прогулку,— ответил я,— но уверен в нашей победе и поэтому ничего не боюсь. Помнишь, я передавал тебе слова учителя Арефа: «Лучше не выходи в море, но если вышел, то сердце вручи бурям». Мое сердце отдано революционной буре, ты знаешь это... И тебе, моя Парвин!.. Значит, я вернусь.

— Я не удерживаю тебя, любимый,— тихо сказала Парвин и провела своей горячей ладонью по моему колючему, не бритому лицу. Мне показалось, что рука ее заряжена сильным током.— Я все понимаю. Я буду ждать. Если потребуется, то всю жизнь!..