не отнимая ладоней от висков. Надо привыкнуть… Вдруг вспомнил, как они, молодые сибиряки, съехались в Петербург со всех уголков — омичи и томичи, иркутяне и красноярцы, тоболяки… Время было прекрасное. Петербургский университет имел огромное влияние не только на студентов, но и на все петербургское общество. Разве можно забыть лекции таких блестящих профессоров, как Пыпин, Костомаров, Сухомлинов, Кавелин?.. А публичные диспуты того же Костомарова с Погодиным! Студенты на руках выносили из аудитории своего любимого профессора… Потом приезд в Петербург Щапова. Горячее биение жизни коснулось молодых сердец, и сибиряки не могли не проникнуться духом патриотизма, любви к родине. Именно тогда зародилась мысль о сибирском университете, и они говорили о нем страстно, с надеждой, давали слово непременно вернуться на родину, служить ей верно и до конца. «Пора провинциям вставать, оковы, цепи вековые, централизации свергать…» — призывал Щапов. Ядринцев помнит, как на одном из вечеров сибирского кружка Потанин говорил: «Самое трудное для человека, друзья мои, это разлука с родиной. Невозможность ей помочь, а иногда и нежелание… Абсентизм — это дракон цивилизации. Поймите: нельзя, мы не имеем права оставлять родину в беде». Наконец они вернулись в Сибирь и горячо взялись за дело. И вот чем все кончилось… Кончилось или только начинается?..
Ядринцев подошел к окну, сквозь решетку которого слабо пробивался рахитично-желтоватый свет, узкий подоконник был покрыт грязными пятнами, едва проглядывалась на нем какая-то надпись… Ядринцев присмотрелся: да, это была надпись, сделанная, видимо, давно, нацарапанная кем-то, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни… Надпись была сделана по-французски. Почему по-французски? — удивился Ядринцев, пытаясь прочесть эту надпись, с трудом разбирая полустершиеся, неровные буквы. И догадался наконец, что это Шенье… Ядринцев уже читал эти стихи в переводе Пушкина, и они поразили его тогда своею мрачной, почти безысходной тоской по жизни. Быть может, это предсмертные стихи, и Шенье написал их накануне своей казни?.. Но кто их здесь нацарапал, на этом грубом и грязном подоконнике «секретной» одиночки: «Треща горит костер; и вскоре пламя, воя, уносит к небесам бессмертный дух героя».
Ядринцев, прочитав, долго не мог оторвать взгляда от надписи, и в какой-то миг почудилось, что слова оживают и начинают звучать:
— Треща горит костер… — Он понял, что это его голос, он вслух произносит слова. — И вскоре пламя, воя, уносит к небесам бессмертный дух героя.
Нет, слова эти не казались теперь мрачными и безысходными, они были полны гнева, страсти и надежды на бессмертье… Но чьею рукой они начертаны здесь, эти слова, и почему по-французски? Кто здесь был до него, Ядринцева, в этой камере, чья душа металась, ища выхода, чье горячее сердце жаждало борьбы и благородной деятельности, было полно пламенной веры в счастье человеческое, готовности отдаться добру и только добру? Внезапная мысль обожгла Ядринцева: «Может быть, Достоевский?» Четыре года он пробыл здесь, в Омском остроге, и создал потом об этих годах беспощадно правдивые «Записки из Мертвого дома».
Мертвый дом… Мог ли подумать Ядринцев, читая «Записки» (еще будучи в Петербурге), что вскоре и сам окажется в этом доме, возможно, в той самой камере, где томился писатель, переживет те же чувства и то же смятение, которые пережил Достоевский, вспоминая потом: «Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было самое отвратительное; но, несмотря на то, — странное дело! — мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе…» Нет, нет, подумал Ядринцев, надо найти в себе силы и не поддаться отчаянию, панике, надо быть ко всему готовым и выстоять, не упасть. Главное, на упасть духом. Он ведь всегда был везучим, Николай Ядринцев, удачливым человеком. Он не упадет. Подумав так, Ядринцев улыбнулся, лицо его словно озарилось утренним светом, и он, как бы вышагнув из этого сырого душного полумрака, очутился на просторном зеленом лугу, огромное синее небо над головой… Кони мчались, река блестела на солнце, дух захватывало от стремительной скачки. И кто-то вслед кричал испуганно, предупреждающе: «Не упади, не упади!»
Ядринцев засмеялся, и этот смех в одиночной камере прозвучал странно, если не сказать — жутко. Часовой за дверью шевельнулся, заглянул в окошечко. Но Ядринцев уже не видел ни этого окошечка, ни этих настороженно-любопытных глаз, ни грязно-серых стен камеры: он был на лугу, дышал чистым воздухом, радовался простору… В то утро ему, десятилетнему мальчику, впервые было дозволено сесть на коня. Отец говорил: «Доктор советует для закалки организма верховую езду». Как он обрадовался тогда! Не было, наверное, счастливее человека на земле в то солнечное весеннее утро, чем он, Коля Ядринцев. Конечно же, нет ничего прекраснее верховой езды! Нет ничего прекраснее… И коня он сам выбрал себе — любимого своего гнедого мерина, с черной гривой, по кличке Ветер. Пришел наставник, учитель верховой езды, довольно тучный и неуклюжий человек, отставной жандарм, живший в доме напротив. Почему он взялся учить тому, чему и сам не был обучен. Ядринцев так никогда и не понял. Но первый урок прошел уморительно. Впрочем, это был первый и последний урок. Ядринцев и сейчас не может без смеха вспоминать об этом. Когда они выехали на луг, лошадь под учителем, молодая серая кобыла, вдруг закапризничала, понеслась, и горе-берейтор мешком свалился на землю… Коля, сидя на своем гнедке, от души хохотал, что, может быть, и не совсем было почтительно но отношению к учителю. Сконфуженный учитель, потирая ушибленный бок, долго и безуспешно бегал за лошадью. Да так и вернулся домой пешком.
На этом отставной жандарм и кончил свои уроки. А Коля между тем выучился ездить и без него, самостоятельно, и, к ужасу матери, носился на своем Ветре отчаянно, лихо галопировал и ни разу не упал…
Ядринцеву показалось это сейчас чрезвычайно важным, даже символичным, словно все это было отмечено счастливым знаком. И он подумал: все будет хорошо, все должно быть хорошо — недаром же он никогда не падал с лошади. Никогда. Ни разу в жизни!..
Он подошел к окну и долго разглядывал неровные, будто наспех нацарапанные слова: «Треща горит костер…» Сколько же времени прошло с тех пор, как он оказался здесь — час, два или целая вечность? Он устало провел рукой по лицу, голову все еще сжимал тугой обруч… Ядринцев нашарил в кармане обломок карандаша (непонятно зачем его сломали при обыске и каким чудом этот обломок остался у него) и, помедлив, четкими крупными буквами, рядом со стихами Шенье, написал на подоконнике: «Бог помочь вам, друзья мои…»
Совсем уже стемнело.
Раздались шаги,