голоса в коридоре, громыхнул замок, дверь распахнулась, и вошел ключник. Он молча посмотрел на Ядринцева, точно догадываясь о чем-то, поставил на столик в углу огарок сальной свечи, глянул еще раз с какою-то насмешливой подозрительностью и вышел, ничего не сказав.
Потом принесли ужин.
10
Утром, часу в десятом, пришли за ним и повели уже знакомыми длинными коридорами. Куда? Он спросил конвойного. Тот грубо, насмешливо ответил:
— На кудыкину гору. Там тебя ждут…
Задержались на минуту у кордегардии. Оттуда вышли двое, с оружием. Один, прищурившись, посмотрел на Ядринцева, спросил строго:
— Ничего лишнего при нем нет?
Другой тотчас обшарил карманы Ядринцева, нашел обломок карандаша, сказал:
— Во, оружие!
Второй усмехнулся:
— Вот и довело их это оружие…
Карандаш забрали. И Ядринцев пожалел, что не догадался оставить его, спрятать в камере.
Потом его посадили в повозку и повезли. Он хотел спросить, куда его везут, но понял, что ответ будет прежним — на кудыкину гору, — и промолчал. Ехали, однако, недолго. Остановились, отдернули брезентовый полог: «Выходи». И Ядринцев увидел знакомый дом, окруженный высокими тополями. Тополя серебрились на солнце, тихо шелестели, и что-то давнее, полузабытое почудилось ему в этом мягком печальном шелесте… Он ступил на крыльцо и вдруг замер, волнение охватило его до дрожи в пальцах. И чтобы унять эту дрожь, он крепко сжал горячими ладонями перила и постоял, зажмурившись. Все здесь казалось знакомым… И в то же время — ничего он не мог помнить. Родители уехали из Омска, когда ему было всего полгода… Но он жил здесь, в этом доме, и теперь, поднимаясь по ступеням, испытывал такое чувство, будто шел не просто в дом, где двадцать два года назад родился, а возвращался к той черте, от которой все для него начиналось; как будто судьбе угодно было, вернув его к этой изначальности, предоставить выбор: хочешь, иди дальше избранным для себя путем, а хочешь — начинай все сызнова… Все сызнова! Это так просто…
Его ввели в большую квадратную комнату, служившую, как видно, когда-то гостиной, и он жадно и торопливо ее оглядел, пытаясь если не вспомнить (вспоминать ему здесь все-таки нечего было), то хотя бы вообразить — как тут могло быть двадцать два года назад… Сейчас же комната имела вид обычного присутственного места; какой-то лысый господин сидел за столом и что-то быстро писал, перо со скрипом скользило по бумаге. Увидев вошедших, лысый молча встал, отложив перо, прошел в смежную комнату и тотчас вернулся. Сказал:
— Введите арестованного.
И Ядринцев (с тою же неотвязной и мучительной мыслью — что и как могло здесь быть тогда, при нем?) вошел в соседнюю комнату, поменьше, и увидел подполковника Рыкачева, сидевшего за столом в выжидательной позе, тот жестом указал на стул. «Делает вид, что не знает меня», — подумал Ядринцев, но ошибся. Рыкачев и не думал вовсе этого скрывать.
— Что ж, Николай Михайлович, — сказал он, — вот мы и встретились опять… Хотя лучше, если бы эта встреча произошла в иной обстановке. Не находите?
Ядринцев пожал плечами.
— Должен вас предупредить, — продолжал Рыкачев после паузы, — положение весьма серьезное. Весьма. И от вашего благоразумия сейчас многое будет зависеть… Понимаете?
— Да, понимаю, — отвечал Ядринцев, искоса поглядывая на лист бумаги, исписанный крупным отчетливым почерком; бумага эта лежала на краю стола, точно напоказ, и Ядринцев не без интереса ее прочитал: «Израсходовано денег из губернской экстраординарной суммы на перевоз Потанина, Колосова и Ядринцева из Томска в Омск: проезд — по 26 руб. 31 и 3/4 коп. на каждого; продовольствие — по 1 руб. 20 коп. на Потанина и Колосова, как офицеров, и 80 копеек на мещанина Ядринцева». И вверху, наискосок, уже другим, более размашистым почерком было начертано: «Прикосновенные к делу о распространении в Сибири вредных идей».
Рыкачев перехватил его взгляд и, сам глянув на эту бумагу, как бы сокрушаясь и сожалея, проговорил:
— Да, да, Николай Михайлович, скрывать незачем: и вы тоже подозреваетесь в распространении вредных идей. Положение весьма и весьма серьезное, как я уже говорил. Но я готов вам помочь, — смотрел испытующе, — если, разумеется, вы захотите этого сами.
Ядринцев промолчал. И Рыкачев уточнил:
— Хочу, Николай Михайлович, одного: чтобы между нами с первого дня установилось полное понимание. Это в ваших же интересах. Чистосердечное признание…
— А если наши интересы, Владимир Петрович, не совпадут?
— Жаль будет, если так случится.
— И мне жаль. Но я не пойму, в чем я должен признаваться. Идеи, которые распространял я вместе со своими товарищами, никогда не скрывал, а напротив, как можно шире стремился обнародовать, ибо касались они, наши идеи, самых животрепещущих и неотложных вопросов…
— Что это за вопросы?
— Вопросы культурного развития Сибири, уничтожения невежества и темноты, открытия сибирского университета… Чем вредна эта идея?
Они помолчали. Потом Рыкачев спросил:
— Вы сказали, что пропагандой своих идей занимались вместе с товарищами… Кого вы имели в виду?
Вопрос несколько смутил Ядринцева, и он подумал, что впредь надо быть осмотрительнее, осторожнее в ответах.
— Товарищей у меня много, — уклончиво сказал.
— Кого из них можете назвать?
Ядринцев, подумав, ответил:
— Потанина.
— Еще кого? — быстро спросил Рыкачев. — Больше никого.
— Стало быть, вдвоем собирались мир перевернуть?
— Этого мы не собирались делать.
— Ну как же не собирались… А это? — достал он из папки несколько аккуратно скрепленных листов и протянул Ядринцеву. — Узнаете свое сочинение?
Ядринцев, чуть помешкав, взял из рук подполковника помятые на сгибах листы и с минуту разглядывал, хотя он узнал их сразу, как только увидел.
— Это не мое сочинение, — сказал наконец.
— И вы эти бумаги впервые держите в руках?.. — иронически усмехнулся Рыкачев, зорко следя за каждым движением Ядринцева, и от его взгляда, должно быть, не ускользнуло мгновенное замешательство допрашиваемого. — Так. Написали не вы эту прокламацию? Допустим. Хотя, мне известно, что вы весьма склонны к сочинительству и далее что-то там публиковали в «Томских губернских ведомостях»…
— Да. Журналистикой я интересуюсь. Но воззвание написано не мной.
— Кем же?
— Не знаю.
— Откуда оно у вас взялось?
— Мне прислали его из Петербурга.
— Кто?
— К сожалению, фамилия адресата не была указана на конверте…
— Вот даже как! Это странно. И еще одно странно: почерк здесь, — кивнул он на бумаги, — если не ошибаюсь, ваш. Или ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Почерк действительно мой. Присланный текст был написан мелко и неразборчиво, вот я и решил его переписать…
— А где же присланный?
— Уничтожил.
— Так. Допустим. — Рыкачев откинулся на спинку стула, все так же пристально глядя в лицо Ядринцева. Вдруг спросил: — Вы не больны, Николай