Читать интересную книгу Связанный гнев - Павел Александрович Северный

губернии. Но хозяевами среди пришельцев почитаются все же коренные уральцы, чья жизнь началась на промыслах с пеленок, а измочаленная тяжелым, мокрым трудом и властью мечты тут же и окончится.

Не редкость, что объявляются возле песков землепашцы из уральских скитов и деревень. Такие работают от сева до жатвы. Страхуются. Вдруг недород, градобитие, засуха. Не уродится хлеб, так, может, выполоснутые крупинки золота не дадут зимой припухать с голода.

Пестрый на приисках народ по помыслам и характерам, да и по одежде разнится. Кондовый золотоискатель всегда в лаптях.

Совесть тоже не у всех одинаковая, страх перед суевериями и нечистой силой никого не обходит. Каждый человек, худой или правильный, живет возле золота своим тайным миром. И запоминаются поэтому лица, увиденные на сполоске у вашгерта[11], за разгребкой отвала. Здесь можно увидеть лица, перед которыми хочется встать на колени, ибо горит в их взгляде свет теплой человечности, но можно также увидеть лица, от которых захочется убежать, как от ночного кошмара.

Самые памятные облики можно встретить среди одиноких хит- ников. От них у костра можно услышать увлекательные истины о чудесах в природе. Они научат понимать язык птиц, повадки зверей. Им известны суровые лесные законы. Известно, от чего на зорях тяжело вздыхают горы. Знают они целебные свойства трав и цветов, по вкусу воды в горных речках безошибочно назовут, что в ней растворилось и есть ли в их песках золото. Хитникам неведом страх перед лихими людьми и зверем, но они нередко краснеют перед пьяной бранью приискового гуляки. С ними лучше всего говорить о золоте. Если войдешь в доверие, они охотно расскажут и о том, как иной раз лешие помогают им отыскивать тропки к земным кладам.

Тысячи людей на уральских приисках со светлыми и темными душами творят тягостную трудовую жизнь, переполненную надеждами, хозяйскими обманами и обсчетами и просто житейскими невзгодами и разочарованиями.

Тысячи людей подбадривают себя песнями. Вот почему на приисках в любую погоду звучат грустные песни. Любая песня успокаивает, уводит в сторону от ожегшего горя, заставляет не терять веры, что счастье у него под ногами, что горести скоро останутся позади на крутых поворотах пройденных тропинок человеческого страдания.

Крутится жизнь на промыслах, как колеса в бегунах, дробящих породу. Людские руки отмывают от грязи крупицы золота потом и слезами. Те, кто в этой трудовой мешанине выживает, порой находят искомое счастье. От тех, кто падает, кого трудовой круговорот кладет в гроб, от тех остаются памятки: деревянные кресты на погостах да на обочинах глухих дорог, как последние, но недолговечные знаки, что они когда-то жили, думали, надеялись и трудились.

Разве напрасно на Урале верят, что его золото вымывают руки людей со всей России…

3

В майские сумерки Лука Пестов и Бородкин после очередного наезда на пасеку Пахома плыли в лодке по озеру.

Бородкин греб, медленно погружая весла в воду, бесшумно, как бы жалея разбуравливать воронками ее стылость.

Озеро отливало бликами перламутра, отсутствие над ним весеннего тумана не гасило в воде акварельную прелесть оттенков отраженных небес и берегов.

На пасеке пробыли дольше обычного, отыскивая в лесу место для сохранности гектографа, но разговаривали мало. Бородкин обратил внимание на особую сосредоточенность и задумчивость Пестова, но не решался спросить о причинах необычного для старика душевного настроя.

Когда лодка выплыла на середину озера, Пестов попросил спутника:

– Успокой руки, Макарий.

Бородкин перестал грести, а лодка, пройдя по инерции недолгие сажени, остановилась.

– Вижу, молчаливостью седни тебя озадачил. Такое со мной бывает. Накатит вдруг удрученность эдакая, и таскаю ее в себе даже на людях, ну вовсе как неотвязную тень.

– Может, случилось что?

– Именно случилось. Без причины удрученность не оседлает. С ночи накат обуял. Заснуть не мог. Раздумался о своих годах, о том, что старость под руку взяла именно теперь, когда надобно жить по-молодому. Вижу, опять удивлен сказанным. Почему надо мне жить по-молодому? Потому что родной русский народ ходко светлит разум могучими стремлениями к вольной жизни. Народ трудовой начинает по-иному осмысливать, да даже и сознавать, что и без хомута крепостного права все еще в рабстве творит житье-бытье по указам царской, барской и всякой полицейской блажи. Слушаешь?

– С полным вниманием.

– Больше всего мне обидно, что не успею повидать, как рабочий люд станет своими руками волю добывать. Начало революционного боя повидать посчастливилось, хотя бы он еще в полсилы. Революционному замыслу еще велика помеха людская темнота. Малограмотен трудовой народ. Но вот тебе мое доброе слово про то, что чую, как после пятого года светлеет людской разум, дознается простой народ, что именно в грамоте его главная сила, коей может порвать на себе всякие путы. Сам знаешь, какими тугими узлами связан людской гнев во всяких его проявлениях. Вот и не нравится мне, что старость подошла вплотную, когда у самого завелись дельные мысли. Охота мне ими с людьми поделиться да убедиться, что действительно они дельные для душевного вдохновения, способного поднять человечью гордость на борьбу за свое освобождение. Вот, Макарий, и вся причина моей молчаливости.

Пестов, задержав на Бородкине пристальный взгляд, помолчал, а потом, улыбнувшись, спросил:

– Не ошибусь в уверенности, что тебе, Макарий, охота узнать, как моя житейская тропа по Уралу, обозначившись, изворачивалась. Может, сейчас в самый раз вспомнить для тебя, как себя, лесного старателя, возле доменного огня в мастерового перекаливал. Так слушай.

Но Пестов, склонив голову, нервно покашливая, опять замолчал. Бородкин начал грести. Скрип весел на уключинах заставил старика поднять голову и заговорить:

– Олимпиада Модестовна, обретя власть над золотыми промыслами после смерти сына, решила от меня избавиться, понимая, что буду ей во всем ее управлении помеха. Отставив от смотрительства на Дарованном, обозлила меня до того, что по собственной обиде отлучил себя от песков. Друг с другом схлестнулись по сурьезному счету. Модестовна своей хозяйской повадкой, обвенчанной с бабьей ненавистью ко мне, до того распалила меня, что я, кондовый старатель, отплевываясь, шарахнулся от золота в заводскую стремнину.

Прислушиваясь к скрипу уключин, Пестов продолжал:

– Про Невьянский завод слыхал?

– Конечно.

– Так вот на нем обрядил себя в доменщика. И поверь на слово, как-то разом прикипел к помыслам о борьбе за свободу. Постигал истину житейскую о рабочей гордости по той причине, что наставники попадались люди дельные. Один товарищ Андрей чего стоил. Наторел я возле них в политике, потому не со скупостью открывали мне глаза на верные пути партии большевиков. Шесть лет ополаскивался потом возле жидкого чугуна, но не вытерпел тоски по золотым пескам и