«Я слушала его как откровение. Я поняла: то, что он говорит, касается нас всех. Я поняла, что религия — часть культуры, что над этим стоит размышлять. Меня поразили его универсализм и его тонкость. Это было как симфония, как музыка. Этой лекцией он стирал всё, что во мне наслоилось. Он показал, что о Боге можно говорить по–другому. Живого ощущения Библии до этого у меня не было. У меня было физическое ощущение, что с нами обращались преступно. Это было неправильно, и потому я реагировала на религию как на формальную вещь, без духа. Если бы с нами говорили по-другому, мы были бы глубже. Но люди, с которыми я сталкивалась, были неспособны на это. Когда мне было семнадцать, я перестала думать о религии, а тут я впервые поняла, как важна религия. И я купила Библию. Я ощутила, что то, что с нами делали, — это обеднение. Я стала жертвой этого упрощения и того процесса образования, в который я попала. На глубине я ничего не понимала.
Поэтому та лекция — это был шок. Поражала глубина объяснения предмета. И это осталось как нерешенный вопрос. Еще надо многое наверстать в этой области. Я поняла, что Новый Завет — глубокая книга и что христианское учение — очень современное.
После образования, которое я получила в Испании, религия меня не интересовала. В 17 лет я сказала: «Всё, меня это больше не интересует». А теперь я говорю: было бы хорошо, чтоб это интересовало, хорошо бы эта страница была открыта снова. У меня ощущение, что нас лишили этого из‑за того, что они были бездарны».
Вот этими двумя свидетельствами, — на мой взгляд, драгоценными — я и хотел бы закончить.
«АКУШЕР ИСТИНЫ».
Отец Александр Мень о Сократе[60]
Эти два имени — Сократ и Александр Мень — не случайно стоят рядом: оба они крупнейшие мыслители, только один принадлежит античности, а другой современности. Оба они оставили глубокий след в душах тех, кто с ними соприкасался.
Я не собираюсь говорить о Сократе от себя. Я буду говорить о Сократе в восприятии Александра Меня. Было бы странно, если бы он, знаток мировой философии, прошел мимо Сократа, не высказывался о нем. И действительно, высказывался, говорил о нем, и не раз. И всякий раз это был разговор с глубоко духовной, христианской точки зрения.
Мысли отца Александра об этом великом философе разбросаны по многим его сочинениям — по книгам, статьям, лекциям, беседам. Прежде всего надо сказать о томе IV его знаменитого шеститомника «В поисках Пути, Истины и Жизни». Я говорю о книге, которая называется «Дионис, Логос, Судьба» и имеет подзаголовок «Греческая философия от эпохи колонизации до Александра» (разумеется, Александра Македонского). Часть IV этой книги целиком посвящена Сократу. Упоминается он и в других местах, больше всего в части V — «Платон».
Сократ, как известно, ничего не писал, и мы знаем о нем лишь из сочинений его учеников — Платона и Ксенофонта. Христос тоже не оставил ни строчки, и мы знаем о нем прежде всего из Евангелий, основанных на воспоминаниях апостолов. В связи с этим у отца Александра, уже в другой его книге, «Первые апостолы», есть очень интересное наблюдение. Он пишет: «Кажется, никто из Двенадцати не был в состоянии понять Христа, как понял бы Его образованный и талантливый человек, вроде Павла. А подобных учеников Иисус без труда нашел бы в Иерусалиме (вспомним беседу с Никодимом). И это, безусловно, придало бы Его общине больший авторитет. Но Он остановился именно на «тех, кого избрал». Быть может, перед нами еще одна черта земного уничижения Спасителя? Но такой вывод будет поспешным. Случись по–иному, судьбе Евангелия грозило бы то, что произошло, например, с учением Сократа. Платон, пропустивший его через призму своего гения, так переосмыслил идеи своего Учителя, что от них осталась лишь тень, а в конце концов исчезла и она. Двенадцать же, мало способные к творческой переработке Евангелия, ограничатся тем, что дословно запомнят слова Учителя, как это было принято на Востоке. Именно благодаря им дух и в значительной мере буква Благой Вести будут донесены до нас чистым, незамутненным источником».
Таким образом, известный нам Сократ — это интерпретация Платона и, в меньшей степени, Ксенофонта. Сократ, каким мы его знаем, — это художественный образ, это отблеск реального, исторического Сократа, и с этим приходится считаться. Тем не менее Платон и Ксенофонт оставили драгоценное свидетельство, и отец Александр в своем анализе философии и самой личности Сократа вынужден был из этого свидетельства исходить. Но его собственная работа — это реконструкция личности Сократа и строя его мыслей, и выводы, к которым он пришел, совершенно самостоятельны и оригинальны.
В последней лекции, прочитанной накануне своей гибели, отец Александр назвал Сократа в числе великих учителей человечества наряду с авторами Упанишад, Лао–Цзы, Конфуцием, Буддой, Мухаммедом и Платоном. Почему Сократ упомянут в этом ряду? Потому что с его появлением, говорит отец Александр, наметился переворот и, более того, революция в античной философии, а античная философия, как известно, лежит в фундаменте мировой философии и мировой цивилизации. В чем же заключался этот переворот?
«Сократ поставил во главу угла философии — а его философия была не отвлеченной, а жизненной — знаменитое изречение, которое было начертано на фронтоне Дельфийского святилища: «Познай самого себя». Но там, в Дельфах, это означало: люди, познайте, кто вы есть, — смертные, эфемерные, слабые, временные, Познай, человек, что ты за существо. Сократ перевернул всё это. Он как бы молчаливо обратился к ученым, физикам, натурфилософам, к тем, кто раньше пытался постигнуть Бога через природу, чтобы сказать им, что нечто важное, нечто тайное и глубинное, находящееся в Боге, через природу познать невозможно. Мы бы теперь сказали: из природы можно познать мощь Бога, Его мудрость, может быть, какую‑то божественную эстетику. А Сократ искал другого».
Что же он искал? Искал он истину. Это выясняется из самого метода его философствования — майевтики, умственного, духовного акушерства, когда в ходе диалога, который вошел в историю под именем сократического, он очень умело, очень тонко и в то же время с железной логикой, ставя вопросы и получая ответы, подводит своего собеседника, неожиданно для того, к открытию и приятию истины, идет ли речь о сути истинной мудрости или истинного мужества, или о военном искусстве, о красоте и т. д.
Отец Александр называл Сократа «акушером истины», и это точное определение. Но мы говорим пока о частной истине, вернее, о виртуозном способе добывания частной истины, который практиковал Сократ. Однако всегда любая частная истина была для него выражением Истины с прописной буквы, Истины, неразрывно связанной с идеалом, с чем-то великим и прекрасным, божественным по своему происхождению. Сократ называл это Высшим Благом. Для него Высшее Благо — это вечная духовная реальность. Сократ, как Христос, учил истине на обыденных примерах, говоря о вещах, близких каждому. И говорил при этом очень просто. По видимости просто.
Обсуждая со своими собеседниками принципы и методы мышления, отмечал Александр Мень, Сократ «обратил взор человека на его внутренний, духовный мир. И прежде всего он хотел показать людям, что путь к высшей реальности лежит через самопознание, познание своего духовного «я». Что же касается естественных наук, то здесь Сократ был очень сдержан. Однажды оракул сказал, что самый мудрый человек в Афинах — это Сократ. «Почему, Сократ, тебя назвали так?» — спрашивали его. Он отвечал: «Наверное потому, что я сознаю, что я ничего не знаю, а другие люди воображают, что они знают, и не сознают своего невежества»».
Отвечая однажды на вопрос, отец Александр сказал: «Стремление к познанию есть дар Божий, но всегда надо иметь смирение при этом, понимать, как Сократ понимал: «Я знаю, что ничего не знаю»… Большое знание — оно смиренно. Настоящая наука обладает скромностью, и только в популярных брошюрках все вопросы решены — за всю Вселенную».
Мераб Мамардашвили, которого многие считают своеобразным Сократом современности, обратил внимание на другой аспект этого знаменитого изречения — на то, что познание, и в том числе познание себя, если исходить из закона незнания: я знаю, что я ничего не знаю, это познание происходит не в будущем — не завтра, не послезавтра, не через год, а всегда сейчас, и из этого проистекают важные последствия.
Аргументировал он это так: «… вот в этом утверждении — я знаю, что я ничего не знаю (я подчеркиваю глагол «знаю»), в этом утверждении содержится один решительный шаг, который говорит следующее: если как следует посмотреть на мир и знать, на что посмотреть, то весь этот мир, о котором предполагалось, что я должен иметь время, чтобы двигаться в его познании, он весь — сейчас. Следовательно, поступать нужно не только для того, чтобы можно было поступать сейчас, а я должен как бы предположить, что в общем‑то весь мир тоже — сейчас. Но как мне об этом «сейчас» узнать сейчас?»