Она низко кланяется, не сводя блестящих глаз с высокого белокожего алькона, чьи волосы сияют мягко лунным серебром от переполняющей его силы. Глядя на него, хочется добровольно опуститься на колени, принимая его власть над собой, принимая его самого и его силу. Да, все же старший сын очень на него похож…
— Он так же упрям, верно. Хотя от родичей стоит брать только лучшие черты, а не наоборот.
Бывший Владыка легко поднимается, оборачиваясь к ней.
— Не стоит благодарности, дитя. Ты хранишь разум моего сына, ты отдаешь свои силы нашему народу — и это лучшая благодарность за все. Твой долг сильнее твоей ненависти, иначе ты бы здесь сейчас не стояла.
— Почему?..
— Почему я помог? А разве этот айтири не достоин жизни? Сотни лет он выживал, не видя солнечного света и света лун, лишенный даже надежды на нормальную жизнь. Он не озлобился окончательно, он сумел сойтись со своим злейшим врагом и понять его. Они, — кивок в сторону замершего у постели перерожденного Кейнарэ, — оказались сильнее в своей дружбе, чем многие из тех, кто клялся друг другу в вечной преданности. Разве такая дружба не достойна дара жизни?
— Но ваш сын думает иначе.
— Кинъярэ ещё молод и резок, да и годы рабства сказались на его разуме…
- Но не на вашем!
— В чем-то мне пришлось легче. Я, можно сказать, находился в глубоком сне. И пусть я многое ощущал, пусть я мучился от боли, но не был непосредственным участником событий. Ты не можешь себе даже представить, девочка, какие неслыханные унижение приходилось переживать каждому из моего народа, — бледное лицо бывшего Владыки потемнело.
— Я представляю. И при мысли об этом моя кровь обращается в лед, — возразила она тихо, — но это было. И это уйдет в прошлое. Только нужно сделать все возможное, чтобы наше будущее состоялось, а они опять играют в свои игры. Отмалчиваются, считая меня неразумным ребёнком. Но только не возраст дает нам ум, а опыт. И этого опыта у меня более чем достаточно, чтобы понять — мортэ Кинъярэ снова слишком много берет на себя.
Наверное, это прозвучало слишком резко. Грубо? Быть может… Но… Скрывать что-то от Первого алькона бессмысленно. А Первые не бывают бывшими.
— Он всегда так делал, — неожиданно раздался хриплый голос.
Про Кейнара она и забыла, а тот не спешил обращать на себя внимание, привалившись к стене. Произошедшее ему тоже далось не легко.
Владыка легко скользнул в сторону алькона, кладя руку ему на лоб.
- Ничего, мальчик. Все сгладится, все забудется. Нет того груза, который бы наша Мать не смогла снять с души, потерпи ещё немного. Я горжусь тем, что ты вырос таким…
— Глупым? — горькая усмешка.
— Преданным. Ты не пошел на поводу у пустой злости Кина. Прости, что не смог прийти раньше. Ты больше не пленник здесь, выходи спокойно, Иррилим скучает по тебе.
Она тоже это чувствовала. Город тосковал — и теперь радовался, как щенок, что хозяева стали возвращаться. К сожалению, другие города альконов были все ещё недостаточно восстановлены — но и разрушений в столице было куда больше.
Она чувствовала себя неловко здесь. Кто она им? Гардэ несостоявшегося Правителя, бросившего свою жизнь на чашу весов со свободой? Тень. Тень женщины. Тень дракона. Хвост чуть дернулся, застучав по стене. Она уже проскальзывала в коридор, когда мортэ Кариньяр обернулся. Тень огромного, исполинского дракона окружила её, укутала в крылья, отогревая.
— Никогда не сдавайся. Но и никогда не пытайся сделать все одна, потому что ты больше не одна. Мы разберемся со всем. Вместе.
У входа в башню уже терлась Ттмара, виновато виляя хвостом. Она присела на траву рядом с гончей, чувствуя, как отпускает внутри до боли напряженная тетива, как расслабляются руки, до этого с силой сжатые в кулаки, как…
Белые шпили башен и пылающие контуры Храма в небесах. Тихий шепот улочек и ворчание площадей. Далекие порыкивания гончих, свет в дальней галерее дворца. Это место было её — всем сердцем, всей душой. Но отпустившая чуть тревога набрасывалась с новой силой, словно твердя, что беда вот-вот случится, а она опоздает… Уже опаздывает!
Ведь кто-то же напал на неё при попытке вылечить следователя. Кто-то расставил ловушку, захлопнул её, и… если он считает, что затея удалась, что он будет делать теперь?
* * *
Кинъярэ Амондо
Он точно знал, что делать, даже если будет стоить ему жизни. Что такое жизнь по сравнению со свободой твоего народа? Мужчина прикрыл глаза, медленно вдыхая вечерний воздух. Грязь. Смрад огромного города, полного боли и смерти. Как мучительно больно — не иметь возможности выполнить свой долг! Чужие души, не в силах уйти сами, молили об освобождении, и сейчас он мог бы его даровать, но… слишком многое поставлено на карту.
Иландер Скоури рассказал весьма занимательные вещи. Отец дополнил. Мозаика, дрогнув в последний раз, сложилась. Теперь он был практически уверен, что знает, кто враг. Но даже победив его, они могли проиграть. Его смерть на самом деле уже будет проигрышем, хотя отец сможет замкнуть круг Тринадцати на себя. В душу просачивалась тревога и злость его Гардэ, заставляя встряхнуться.
Голос взвился в небеса древним кличем, пронесся отголоском горя, окреп, растекаясь туманной сетью нот тоски и веры. Он чувствовал — каждого своего подданного. Сломленных и безумных, отчаявшихся и ненавидящих, готовых идти до конца и отступившихся. Древних и все ещё юных по их меркам, женщин, подростков, мужчин… Их нити жизни, нити силы, сходились к нему, как к центру, связывая их народ воедино. Он отдавал им свою верность и клялся защищать их.
Невидимый ветер всколыхнул волосы. Неслышимые трубы запели в такт. Эта песня давала ему силы, давала возможность не отступить.
Карой,
Карой бессмертных богов прозвали вы нас…
Тенью…
Назначили стать, не сводя в храмах глаз!
Пеплом,
Рассыпали наши надежды на жизнь и любовь,
Смертью,
Карающей смертью прозвали нас вновь…
Чуть хриплый резковатый голос подхватил песнь, как подхватывают знамя у упавшего бойца — бережно, но уверенно. Чужие пальцы легли на плечи, отдавая ещё каплю драгоценного источника. Дьергрэ тихо светло рассмеялся, глядя на темнеющее небо. Похоже, будет гроза. Тучи — огромно-неповоротливые, сизо-фиолетовые, полные грома и гневных серебряных молний наползали на столицу предвестником урагана.
Дело сделано, битвы проиграны здесь,
Крылья скованы страхом, проклятьями…
Но взвивается пепла уж серая взвесь,
Ведь я помню, что были мы братьями.
Расцветают цветы, улыбается Смерть,
Нам ведь не о чем больше жалеть…
Кинъярэ оскалился, зарычав. По телу прошла резкая противная дрожь, пробежала чешуя. В небесах грянул раскат грома. Он облизнулся, оборачиваясь к младшему. В воздухе все таяли отголоски старой мелодии, но сердце, успокоившись, уже билось ровно и спокойно.
— Ты не должен вмешиваться, Йер. Ни при каких условиях ты не должен вмешиваться в происходящее, запомни. Я с огромным трудом собрал тебя по кускам, так будь благодарным. Это мой приказ.
Слово было сказано и услышано. Разноглазый зашипел болезненно и раздраженно, но не посмел перечить — да он и не мог бы. Власть Старшей семьи не пустой звук, она реальна.
— Мне как потом ребенку говорить, что ты сдох, Повелитель, а?
— Она уже давно не ребенок.
— Да ну? — чужие глаза впились в его — и широко распахнулись, заметив край татуировки у горла. — Вот оно что… Вы не могли бы подставить её меньше.
— Это не твое дело, ты-то даже о себе позаботиться не можешь. Я справлюсь, — уже мягче, — неужели ты думаешь, что я так легко расстанусь со своей жизнью?
— Я не думаю, что это будет легко, но всем нам свойственно переоценивать собственные силы.
Смешной мальчик… Все ещё слишком юный и не повзрослевший. Поддавшись странному порыву, мужчина протянул руку и коснулся мягких, как пух, волос, чуть взъерошив их.
— Не волнуйся обо мне, Йер. Храм разбужен, свои задачи ты знаешь.