Расмуссена, она отправилась в постель.
Следующим утром ей стало плохо: она дышала с таким трудом, словно на грудь ей упал огромный камень. Наварана заразилась «испанкой»: уже почти год болезнь свирепствовала в Гренландии и уже унесла жизнь нескольких десятков человек [13].
Поняв, что Наварана заболела, Фройхен пришёл в ужас: он на собственном опыте знал, каким страшным бывает этот недуг. Он поспешил отвезти жену в Упернавик и посадил её на карантин в доме друга. Позаботившись об устройстве Навараны, он больше не отходил от её постели, в беспомощном ужасе наблюдая, как болезнь поражает её тело. Она то чувствовала себя лучше, то погружалась в глубокий лихорадочный бред, кричала от боли, вопрошала, как там дети… От лихорадки её лицо покрылось пятнами, она обливалась потом. Фройхен умолял её хоть немного поспать, но она не могла это сделать одной силой воли. В голове у неё проносились счастливые воспоминания о прошлом: Дания, балет в Королевском театре, который так живо затронул её душевные струны…
– Скажи же мне правду, – потребовала она. – Та девушка – она ангел? Она танцевала, как ангелы на картинках у миссионеров.
Фройхен опять объяснил ей, что они видели обыкновенное представление, что они побывали в театре, а не в церкви и что там определённо не было ангелов.
– Тогда, наверное, мне никогда не увидеть ангела, – отвечала Наварана.
Фройхен был вне себя от ужаса. Его жена, мать его детей, корчилась в мучительной агонии: жидкость вокруг её мозга кипела в страшной лихорадке. Он ничего не мог поделать – только ждать, надеяться и по возможности заботиться о Наваране. Она была его якорем в чужой культуре, которую он принял как свою, его билетом в святая святых инуитов; её любовь была знаком для соплеменников, что этому белому человеку можно доверять. Благодаря ей его признали и приняли – как родного. Что же будет, если она умрёт?
Когда лихорадка отступала и Наварана приходила в сознание, она вспоминала, как они с Петером жили. Однажды, взяв его за руку, она сказала, «как счастлива была с мужем, который говорит с ней как с равной». Через несколько мгновений она сказала, что он словно удаляется от неё, исчезает где-то вдалеке. Она всё ещё держала его за руку – но он чувствовал, что силы покинули её пальцы.
Наварана умерла 2 августа 1921 года. Её смерть тяжёлым грузом легла на плечи Фройхена. «Я был уверен, что виноват в её смерти, – писал он через много лет. – Я оторвал её от её народа, ради меня она оставила своих дорогих детей». Сожалея, что увёз её так далеко от дома, Фройхен спрашивал себя: не сделай он этого, была бы Наварана до сих пор жива? Неужели его жену погубила его тяга к странствиям? «Не будь я таким эгоистом, она бы до сих пор жила! – причитал он. – Она была самым благородным, самым добрым человеком, какого я знал, но люди видели в ней всего лишь маленькую эскимоску, не заслуживающую ни внимания, ни уважения».
Следующие несколько дней прошли в сплошном ступоре. Друзья Фройхена в Упернавике заботились о теле Навараны, а сам он пытался совладать с горем. Слегка придя в себя, он пошёл к местному священнику, чтобы сообщить о её смерти и организовать похороны. Гренландец по имени Карл Хейлман – на взгляд Фройхена, «настоящий имбецил» – равнодушно заявил вдовцу, что Наварану никак невозможно похоронить на кладбище: она так и не приняла христианства и, следовательно, считалась «язычницей». Службу за упокой он тоже провести не может. Он вообще недавно прочитал проповедь, в которой предупреждал, как опасно умирать некрещёным! На взгляд священника, смерть Навараны послужила бы его пастве отличным предупреждением.
Фройхен потерял дар речи. Ему потребовалось собрать всю свою выдержку, чтобы не избить Хейлмана до полусмерти. Кое-как совладав с собой, он сказал священнику, что никакой службы ему не надо, ему не нужно вообще ничего от местной церкви. Он просто хотел похоронить жену в пределах церковной ограды, потому что за её пределами «испражнялись собаки и безобразничали дети». Тут голос Фройхена приобрёл стальной оттенок. Он пообещал, что, если священник не согласится похоронить Наварану по-человечески, ему несдобровать.
Хорошо понимая, что с человеком в состоянии Фройхена лучше не связываться, Хейлман уступил. Через некоторое время он признал похороны законными.
Несмотря на позволение, похороны Навараны были «тоскливее всех похорон на свете». Большинство местных побоялись прийти, потому что церковь не дала официального разрешения. Люди наблюдали издалека, выглядывая из-за больших камней, которые стояли по углам их домов. За гробом шли только Фройхен и четверо местных, которые не испугались гнева Хейлмана: Оге Биструп, заведующий почтой, два его помощника и юная Толстушка Софи, приходившаяся одному из помощников дочерью (почему её так прозвали, неизвестно)[14]. Гроб несли двое мужчин, согласившихся на это только за деньги. Один из них, местный кузнец по имени Йохан Мёк, настоял на том, что во время похорон будет курить сигару: таким образом он демонстрировал, что трудится за плату, а не хоронит язычницу по своей воле.
Наварану похоронили на пустом холме и сложили надгробие из камней, найденных неподалёку. Единственным украшением её гроба был маленький венок, который жена начальника почты смастерила из старых рождественских игрушек. В искусственных сосновых ветках были красные шарики из бумаги, звёзды из мишуры и картинка с Санта-Клаусом, по-клоунски широко улыбающимся. Эта женщина хотела как лучше: украшение было призвано придать церемонии хоть толику религиозности, – но получилось весьма неловко. «Гроб Навараны представлял странное зрелище, – писал Фройхен. – Но я был благодарен, что хоть кто-то что-то сделал для моей жены». В эту минуту он «остро осознал», что здесь, в Упернавике, заканчиваются чудесные годы, за которые он вечно будет благодарен судьбе.
За то короткое время, что «испанка» погубила Наварану, жизнь Фройхена сделала крутой поворот – а вместе с ним изменила и жизнь его детей. Мекусаку недавно исполнилось пять лет, Пипалук – три года. Сейчас мальчик жил в Гренландии у Энока и Балики Кристиансен, друзей Фройхена, которые согласились позаботиться о Мекусаке, пока его родители участвуют в экспедиции. Пипалук, которая была ещё так мала, что вряд ли твёрдо помнила своих родителей, жила у дедушки с бабушкой в Дании. Оправляясь от горя, Фройхен рассудил, что лучше оставить детей там, где они сейчас: по крайней мере, на время. Сам он вряд ли сможет обеспечить им стабильный комфорт, каким они сейчас пользуются. Особенно это было справедливо для Пипалук, которая помнила только счастливую жизнь в Дании, с любящими