колонии неквалифицированного и принудительного труда. Такие колонии должны находиться вдалеке от любых населенных пунктов (дабы не развращать местное население) и быть самоокупаемыми. В том же духе работали и органы НКВД на местах.
Осенью 1927 г. по предложению наркома юстиции РСФСР Белобородова была осуществлена принудительная очистка Москвы от проституток: 400 проституток отправились «строить социализм» на Соловки, в бывший монастырь. Сюда же в конце 1920-х годов были высланы 80 проституток из Ленинграда. Эра советского милосердия закончилась, уступив место административно-бюрократическим и милицейским репрессиям. В 1920-х годах эти две линии волнообразно чередовались, но в 1930-х был взят курс на принудительное трудовое воспитание в специальных колониях и лагерях.
«С 1929 г. борьбу с продажной любовью стали вести сугубо административно-репрессивными методами. Развернулось плановое уничтожение “продажной любви” как социального зла, несовместимого с социалистическим образом жизни. В то же время государство преследовало и другую цель. Собирая проституток в спецучреждениях и насильно заставляя их работать, оно покрывало потребность в дешевой, почти даровой рабочей силе» (Лебина, Шкаровский, 1994. С. 154).
Переход от политики устранения причин проституции к репрессивной политике уничтожения самих проституток принес определенные плоды. Профессиональная проституция ушла в подполье, стала менее видимой и, возможно, менее распространенной. Тем не менее, она не исчезла, и власти это прекрасно знали. Тогда был найден новый способ, тот же самый, что в трактовке всех других «отрицательных» явлений, будь то межнациональная вражда или политическая апатия, – на проблему просто закрыли глаза, сделав вид, будто ее не существует.
Сексуальное поведение молодежи
Дезорганизация привычного уклада брачно-семейных отношений, быта и морали вызвала к жизни множество проблем, прямо или косвенно связанных с сексуальностью, а это, в свою очередь, стимулировало многочисленные социальные исследования. Особенно много, больше, чем в любой другой стране в те годы, было анкет о сексуальном поведении, благо такой опыт в России уже был (см. Голод, 1986; Fitzpatrick, 1978).
И. Гельман (1923) и Г. Баткис (1925) опросили, первый – свыше полутора тысяч (1214 мужчин и 338 женщин), а второй – свыше 600 (341 мужчину и 270 женщин) московских студентов. В. Клячкин (1925) сделал то же самое среди омского (619 мужчин и 274 женщины), а Д. Ласс (1928) – среди одесского (1801 мужчину и 527 женщин) студенчества.
М. Бараш (1925) обследовал половую жизнь 1450 рабочих Москвы, С. Бурштын (1925) – 4600 военнослужащих и студентов, С. Голосовкер (1925, 1927) – 550 женщин и свыше 2000 мужчин в Казани, Н. Храпковская и Д. Кончилович (1929) – 3350 рабочих Саратова, З. Гуревич и Ф. Гроссер (1930) – 1500 харьковчан. Этот список можно было бы продолжить. Были также специальные обследования школьников, проституток, больных венерическими заболеваниями и т. д. Ни один период советской истории не документирован так богато, как 1920-е годы.
Что же было выяснено?
Почти все исследователи сосредоточивали внимание главным образом на признаках социального неблагополучия, к числу которых они относили широко распространенные среди рабочей и студенческой молодежи добрачные связи. В Петрограде в 1923 г. среди рабочих моложе 18 лет сексуальный опыт уже имели 47 % юношей и 67 % девушек (Труд, здоровье и быт ленинградской рабочей молодежи, 1925. С. 23). По данным опроса участников молодежной конференции в 1929 г., до 18 лет начали половую жизнь 77,8 % мужчин (из них 16 % – в 14 лет и моложе) и 68 % женщин. Интересно, что самыми сексуально активными были комсомольские активисты (Кетлинская, Слепков, 1929. Цит. по: Лебина, Шкаровский, 1994. С. 185).
По подсчетам С. И. Голода (Голод, 1986), обобщившего итоги четырех крупнейших опросов 1920-х годов (И. Гельмана, З. Гуревича, Д. Ласса и С. Голосовкера), добрачные связи имели от 85 до 95 % мужчин и от 48 до 62 % женщин. Мужчины в среднем начинали половую жизнь между 16 и 18 годами, а среди тех, кто к моменту опроса уже имел сексуальный опыт, примерно четверть утратили невинность еще до 16-летия. Хотя женщины традиционно начинали половую жизнь позже мужчин, разница между ними постепенно уменьшалась. В качестве ведущего мотива вступления в связь и начала половой жизни женщины называли «любовь» (49 %), «увлечение» (30 %) и «любопытство» (20 %), мужчины – «половую потребность» (54 %), «увлечение» (28 %) и «любопытство» (19 %).
Очень терпимым было и отношение молодых людей к внебрачным связям. По И. Гельману, в 1922 г. краткосрочные связи имели почти 88 % мужчин-студентов и свыше половины студенток, и только 4 % мужчин объясняли сближение любовью (Гельман, 1923. С. 65–71). Из опрошенных Голосовкером студенток их принципиально оправдывали около половины, а фактически имела каждая третья. Среди опрошенных Барашем рабочих металлистов и машиностроителей половина имела внебрачные связи. Среди опрошенных Гуревичем и Гроссером харьковчан мужчины объясняли внебрачные связи «разлукой с женой» (38 %), «увлечением» (25 %) и «неудовлетворенностью семейной жизнью» (14 %), а женщины – «разлукой с мужем» (38 %), «неудовлетворенностью семейной жизнью» (21 %) и «неудовлетворенностью половыми отношениями с мужем» (17 %).
Многие исследователи 1920-х годов оценивали эти факты прежде всего с этических позиций. Как писала в 1920 г. С. Р. Равич, «старые гнилые устои семьи и брака рушатся и идут к полному уничтожению с каждым днем. Но нет никаких руководящих начал для создания новых красивых, здоровых отношений. Идет невообразимая вакханалия. Свободная любовь лучшими людьми понимается как свободный разврат» (Равич, 1920. Цит. по: Голод, 1986. С. 155).
В советской литературе 1960-х – 80-х годов «сексуальная революция» 1920-х также описывалась как период разброда и шатаний, после которого должен был наступить, а по мнению некоторых ученых, и на самом деле наступил желанный «порядок». Как пишет С. И. Голод (1986), данные сексологических опросов 1920-х годов свидетельствуют скорее о разрушении традиционных норм и ценностей, чем о становлении новых. Люди почувствовали себя освобожденными от некоторых прежних норм и ограничений, но не знали, что им с этой свободой делать, куда идти.
Американский историк Шейла Фицпатрик, учитывая опыт студенческой революции 1960-х годов, оценивает картину иначе. По ее мнению, данные о сексуальном поведении советского студенчества 1920-х годов «свидетельствуют скорее о живучести традиционных сексуальных стандартов, включая мужское господство и опасливое женское целомудрие, чем об освободительной сексуальной революции» (Fitzpatrick, 1978. P. 271).
Представления об эпохе нэпа как периоде всеобщей сексуальной свободы и распущенности чаще всего основываются на образах, созданных массовой литературой, в которой сексуальность часто изображалась примитивно-физиологически, вне каких бы то ни было морально-этических рамок, с множеством грубых, натуралистических сцен и описаний. Люди, пришедшие в литературу от сохи или от станка, эротических тонкостей не знали, они описывали то, что сами чувствовали и видели в жизни, а литературные «попутчики» это охотно смаковали.
«У нас нет любви, а только сексуальные отношения», – заявляет героиня нашумевшего романа Пантелеймона Романова «Без черемухи» (1926). Таня Аристархова, героиня другой сенсационной книги «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь» Сергея Малашкина (1926), к началу повести уже имела 22 любовника; она участвует в оргиях,