определится, когда вырастет новое поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не придется покупать женщину за деньги или за другие социальные средства власти, и поколение женщин, которым никогда не придется ни отдаваться мужчине из каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, ни отказываться от близости с любимым мужчиной из боязни экономических последствий. Когда эти люди появятся, они отбросят ко всем чертям то, что согласно нынешним представлениям им полагается делать; они будут знать сами, как им поступать, и сами выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках каждого в отдельности, – и точка» (там же. Т. 21. С. 85).
В 1884 г. это звучало достаточно радикально. Чего Энгельс категорически не мог понять – это гомосексуальности. В «Происхождении семьи» древнегреческая педерастия упоминается без морализирующего осуждения, но трактуется как проявление «безразличия» (?!) к полу любимого существа, обусловленного недостаточной индивидуализацией любовных чувств, а в письме Марксу в июне 1869 г. Энгельс пошло хихикает по поводу защиты гомосексуальности Карлом Ульрихсом.
Взгляды Ленина на сексуальность, как и на прочие вопросы, были гораздо примитивнее. Ленин не философ, а политик. Кроме того, это человек жесткого пуританского склада, с множеством неосознанных комплексов. Хотя Ленин понимает, что «отношения между полами не являются просто выражением игры между общественной экономикой и физической потребностью» (Цеткин, 1979. С. 436), он рассматривает их исключительно в контексте классовых отношений.
«В эпоху, когда рушатся могущественные государства, когда разрываются старые отношения господства, когда начинает гибнуть целый общественный мир, в эту эпоху чувствования отдельного человека быстро видоизменяются. Подхлестывающая жажда разнообразия и наслаждения легко приобретает безудержную силу. Формы брака и общения полов в буржуазном смысле уже не дают удовлетворения. В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской революции» (там же. С. 435).
Как революционер Ленин приветствует этот кризис, но воспринимает его чисто идеологически, усматривая в сексуальной свободе исключительно проявление ненавистного ему индивидуализма. Принцип «свободы любви» кажется Ленину подозрительным, так как им можно злоупотребить (как будто существует нечто такое, чем злоупотребить нельзя!). Все ленинские высказывания по этому вопросу, даже формально справедливые, имели консервативно-охранительный характер – как бы чего не вышло…
Ленин враждебно относится к любым теориям пола и сексуальности, и прежде всего – к фрейдизму, полагая, что все они вытекают из личных потребностей, «из стремления оправдать перед буржуазной моралью собственную ненормальную или чрезмерную половую жизнь и выпросить терпимость к себе» (там же. С. 437). Ленин осуждает буржуазную мораль, но никакой другой точки отсчета у него нет. Его представления о «норме» вполне викторианские. Мысль об относительности понятий «нормального» и «ненормального», из которой вытекает необходимость сексуальной терпимости, ему даже в голову не приходит, ему органически чужда всякая терпимость.
В знаменитой беседе с Кларой Цеткин Ленин подверг резкой критике физиологизацию сексуальности и сведение любовных чувств к «удовлетворению половой потребности». Обсуждая распространенное в тогдашней молодежной среде мнение, что при социализме удовлетворить половое влечение будет так же просто, как выпить стакан воды, Ленин соглашается с тем, что «жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и станет пить из лужи? Или даже из стакана, край которого захватан десятками губ? Но важнее всего общественная сторона. Питье воды – дело действительно индивидуальное. Но в любви участвуют двое, и возникает третья, новая жизнь. Здесь кроется общественный интерес, возникает долг по отношению к коллективу» (Там же. С. 435).
Но, высказываясь против аскетизма и ханжества, Ленин твердо убежден в том, что «растрата сексуальной энергии» отвлекает молодежь от революционной борьбы:
«Революция требует от масс, от личности сосредоточения, напряжения сил. Она не терпит оргиастических состояний, вроде тех, которые обычны для декадентских героев и героинь Д’Аннунцио. Несдержанность в половой жизни буржуазна: она признак разложения. Пролетариат – восходящий класс. Он не нуждается в опьянении, которое бы оглушало или возбуждало…» (там же. С. 437).
Главное в сексуальной сфере, как и во всех остальных, – дисциплина и социальный контроль, субъектом которых должен быть не индивид, а диктатура пролетариата, то есть государство.
От философии к политике
Но как осуществлять этот контроль? Большевистская революция разрушила или подорвала традиционные нормы и регуляторы сексуального поведения – церковный брак, религиозную мораль, систему гендерных ролей и даже самое понятие любви. Однако заменить старые верования и нормы было нечем, а собственные воззрения большевиков были противоречивы.
Большевистская философия пола и сексуальности была примитивна, как огурец:
1. Все проблемы, которые издавна волновали человечество, порождены частной собственностью и эксплуатацией человека человеком.
2. Социалистическая революция может и должна их разрешить, то есть ликвидировать.
3. Сделать это можно быстро и радикально, не останавливаясь перед издержками и уповая в первую очередь на силу диктатуры пролетариата.
4. Классовые интересы и социальный контроль важнее индивидуальной свободы.
Создание нового человека, о котором изначально мечтали коммунисты, мыслилось не путем раскрепощения человека старого – из буржуазного прошлого лезет только нечисть, – а путем его планомерного конструирования, в ходе его собственной революционной деятельности. Но в этой деятельности сексуальность как таковая не была предусмотрена.
Ярче всего эта амбивалентность выражалась в авангардном искусстве. Формально литературный авангард выступал за полную сексуальную свободу, но «сексуальность, подобно всему остальному в революционном авангарде двадцатых, размещалась в проекции тотального утопического преображения мира. А утопия может даровать своему адепту все что угодно, самое изощренное интеллектуальное и эстетическое наслаждение, – все, кроме полноты материального обладания, теплоты осязательного, кожного соприкосновения со своей утопической сущностью. В основе утопии – всегда конфликт и страдание; уводя за собой миллионы людей, она оставляет их посреди снега и одиночества <…>. Авангард желал не продолжения человеческого рода, что было для него равнозначно возобновленью страдания и дурной бесконечности, но чаял воскресения мертвых и религиозного пересоздания самых глубоких мировых структур. Взятый в отвлечении от биологической семейственности и деторождения, сексуальный кодекс авангардного коммунизма обретал явственные черты мистической аскезы» (Гольдштейн, 1997. С. 128).
Это проявляется и в его телесном каноне.
«Половая принадлежность авангардного тела внушает сомнения – скорее всего это тело тянется к андрогинности. По сути своей авангардное тело бесплотно и спиритуально. Авангардное тело – это тело опустошенное, хотя ему нельзя отказать в мистической напряженности существования» (там же. С. 128–129).
Русская антиутопия (это особенно характерно для таких произведений Андрея Платонова, как «Котлован» и «Чевенгур»), уходящая своими духовными корнями в традиции скопчества, отрицает не только сексуальность и эротику, но старается элиминировать сами половые различия. Ее аскетизм, отказ от «буржуазного» семейного быта и противопоставление бескорыстного мужского товарищества семейному «накопительству» отличаются глубокой мизогинией (Парамонов, 1987).
Революционная стихия, казавшаяся в первые годы революции реализацией «дионисийских» настроений Серебряного века, с их поэтизацией разрушения и