лишенный конкретной индивидуальности и низведенный (философы искренне полагали, что – возвышенный) до своей «социальной сущности», в материальном теле вообще не нуждался, оно ему только мешало.
Не лучше обстояло дело в психологии. Ни в «Кратком психологическом словаре» (1985), ни в исправленном и дополненном словаре «Психология» (1990), ни в учебниках психологии тело, если не считать абстрактных психофизиологических процессов и реакций, вообще не упоминается. Когда в начале 1970-х годов меня заинтересовало подростковое самосознание, в котором образ тела и внешности занимает одно из центральных мест, я обнаружил, что телом в СССР всерьез занимались только психиатры – в связи с нарушениями «схемы тела» при шизофрении. И это было вполне логично. Если сексуальностью занимаются сексопатологи, то телом должны заниматься психиатры: нормальный, здоровый человек своего тела не чувствует, не осознает и им не интересуется.
Образы маскулинности и фемининности в советском искусстве были жестко запрограммированы политически, причем его любимой моделью был маскулинизированный унисекс (Waters, 1991; Кон, 2003б). Сильнее всего табуировалась женственность.
В фельетоне «Саванарыло» (1932) Илья Ильф и Евгений Петров рассказывают, как редактор, предварительно заперев дверь на ключ, выговаривает художнику за его рекламный плакат:
Редактор.…Вот это что, вы мне скажите?
Художник. Официантка.
Редактор. Нет, вот это! Вот! (Показывает пальцем.)
Художник. Кофточка.
Редактор (проверяет, хорошо ли закрыта дверь). Вы не виляйте. Вы мне скажите, что под кофточкой?
Художник. Грудь.
Редактор. Вот видите. Хорошо, что я сразу заметил. Эту грудь надо свести на нет.
Художник. Я не понимаю. Почему?
Редактор (застенчиво). Велика. Я бы даже сказал – громадна, товарищ, громадна.
Художник. Совсем не громадная. Маленькая, классическая грудь. Афродита Анадиомена. Вот и у Кановы «Отдыхающая Венера»… Потом возьмите, наконец, известный немецкий труд профессора Андерфакта «Брусте унд бюсте», где с цифрами в руках доказано, что грудь женщины нашего времени значительно больше античной… А я сделал античную.
Редактор. Ну и что из того, что больше? Нельзя отдаваться во власть подобного самотека. Грудь надо организовать. Не забывайте, что плакат будут смотреть женщины и дети. Даже взрослые мужчины.
Художник. Как-то вы смешно говорите. Ведь моя официантка одета. И потом, грудь все-таки маленькая. Если перевести на размер ног, это выйдет никак не больше, чем тридцать третий номер.
Редактор. Значит, нужен мальчиковый размер, номер двадцать восемь. В общем, бросим дискуссию. Все ясно. Грудь – это неприлично.
(Ильф, Петров, 1961. Т. 3. С. 188–189)
Увы, это только кажется гротеском. Я хорошо помню, как в 1950-х годах дирекция Лениздата отказалась напечатать в качестве иллюстрации к брошюре по эстетике репродукцию Венеры Милосской, объявив ее «порнографией». Дело дошло до секретаря обкома партии по пропаганде, который, в порядке исключения – как правило, ленинградские секретари даже на общем сером фоне отличались дремучестью и нетерпимостью, – оказался достаточно интеллигентным и защитил честь Венеры Милосской. Вряд ли он стал бы это делать, если бы статуя принадлежала советскому скульптору.
По воспоминаниям Л. К. Чуковской, в июне 1955 г. выставку картин Дрезденской галереи было запрещено посещать детям моложе 16 лет. Когда Н. И. Ильина обратилась по этому поводу к влиятельному журналисту «Правды» Д. И. Заславскому, тот ответил: «У меня сын 14 лет, очень чистый мальчик. И я не уверен, что ему следует показывать Дрезденскую». Анна Ахматова так прокомментировала это ханжество: «Считать наготу непристойной – вот это и есть похабство» (Золотоносов, 1999. С. 131).
Обнаженные «Трактористки» Аркадия Пластова (1943–1944) воспринимались как неслыханная вольность.
Табуировалось и мужское тело (Кон, 2003б). Подобно фашистскому телу, советское мужское тело обязано было быть исключительно героическим или атлетическим. Соревновательные игры, неразрывно связанные с воинскими занятиями, предполагают культ сильного, тренированного мужского тела. Исследователи советской массовой культуры 1930-х годов обращают внимание на обилие обнаженной мужской натуры – парады с участием полуобнаженных гимнастов, многочисленные статуи спортсменов, расцвет спортивной фотографии и кинохроники.
В фильмах о парадах физкультурников 1937–1938 гг. «Сталинское племя» и «Песня молодости» на атлетах надеты только белые трусы, а самих «атлетов тщательно отбирали по экстерьеру. Набор эстетических требований к мужскому телу включал отсутствие волос на теле и лице, открытый бесхитростный детский взгляд, широкие плечи, выпуклую грудь, крупные гениталии. При этом не допускалось чрезмерности развития мышц: тело не должно было выражать агрессию, пугать» (Золотоносов, 1999. С. 133).
Культовый Дворец Советов, который так и не был построен, должны были украшать гигантские фигуры обнаженных мужчин, шагающих на марше с развевающимися флагами. Военно-спортивная тематика, наряду с портретами вождей, безраздельно господствовала и в советской скульптуре. Однако из-за воинствующей большевистской сексофобии имманентный всякому тоталитарному сознанию фаллоцентризм в СССР не мог проявляться открыто. Молодой человек должен быть готов к труду и обороне, но сексуальность ему категорически противопоказана.
Воспитанная в ханжеском духе советская публика относилась к изображениям обнаженного тела двойственно: эти образы ее одновременно возмущали и возбуждали, вызывая не эстетический, а сугубо сексуальный интерес. При открытии в 1936 г. в Москве ЦПКиО им. Горького там установили 22 копии античных скульптур, которые смущали стыдливых посетителей и вместе с тем будили их сексуальное воображение. Гениталии статуй регулярно обламывали. В 1960–1970 гг. курсанты одного из близлежащих военных училищ ночами забирались в Павловский парк и начищали бронзовый пенис гордеевского Аполлона Бельведерского на Двенадцати дорожках до зеркального блеска, после чего он невольно приковывал к себе всеобщее внимание (то же самое проделывали со статуей Геракла Фарнезского в галерее у дворца). Похоже, что «начистка» (= мастурбация) Аполлона имела для курсантов какой-то психосексуальный смысл. В 1980-х годах это само собой прекратилось.
Марк Поповский рассказывает, как в 1960-х годах один московский писатель пригласил к себе в гости мезенского мужика, страшного похабника и бабника, и повел его в музей. У картины Карла Брюллова деревенский гость остолбенел.
«Остановившись перед картиной, изображающей нагую женскую фигуру, Василий Федорович вдруг густо покраснел, закрыл лицо согнутым локтем и отвернулся. У него от волнения даже голос пропал. “Вот уж не ожидал… – просипел он. – Такое уважаемое учреждение и такой стыд показывают…”» (Поповский, 1984. С. 404).
Такое же искреннее негодование по поводу картины Рубенса «Союз Земли и Воды», репродукцию которой случайно завезли в сельмаг, проявляют деревенские бабы в повести Василия Белова «Привычное дело»:
«Бабы как взглянули, так и заплевались: картина изображала обнаженную женщину. Ой, ой, унеси лешой, чего и не нарисуют. Уж голых баб возить начали! Что дальше-то будет?» (Белов, 1968. С. 27).
Восприятие всякой наготы как «неприличия» существовало не только в деревне. В одном из залов ленинградского Дома политического просвещения на Мойке (бывший особняк Елисеевых) был плафон, на котором беззаботно резвились и обнимались голенькие путти. Никто не обращал на них внимания. Но однажды, после очередного ремонта, случайно взглянув наверх, я обнаружил, что детишек приодели, на