Мой хороший товарищ Игорь Дивов, кукольник и выдумщик, подарил мне красивую деревянную лошадку из Швеции. Она долго стояла у меня на шкафу среди других вещей. Там же высокая узорчатая национальная ваза на трех ногах — чарон называется. Мне ее подарил народный якутский художник-скульптор Прокопий Добрынин. Он ее сделал сам.
Для фильма «Веселые звезды» — это фильм об эстраде — я сделала специальный номер. В фильме Тимошенко достает из коробки куклу, держит ее на ладони и рассматривает. Кукла эта — я (кинотрюк). Потом этот номер шел в концертах. Эта кукла была уцененная: на ногах у нее — два левых ботинка на пуговицах, на голове — разорванная шляпа. Она жалобно пела на мотив «Позабыт-позаброшен»:
Я сейчас расскажу вамСвой ужасный секрет:Уцененная кукла —Счастья в жизни мне нет.Безо всякого вдохновенья,Без любви и огняРавнодушные людиПроизводят меня. — И т. д.
Номер был придуман мной и Я. Зискиндом, моим старым другом, советчиком и постоянным автором, придуман задолго до государственной кампании по улучшению работы легкой промышленности и в том числе — изготовления игрушек. А на шкафу спустя какое-то время появилась уцененная кукла, выполненная в керамике тем же Прокопием Добрыниным.
На шкафу сидит еще голубь белый, очень условной формы. Рядом стоит невероятно смешная глиняная фигура женщины с высоко поднятыми руками, которыми она держит миску на голове. Это сделал мастер-гуцул в Карпатах, а Гердт вез ее оттуда для меня. Довезти было труднее, чем сделать: мастер предупредил, что одна рука при обжиге чуть-чуть треснула. А кроме этих тонких рук, похожих на макароны, у нее еще коса с бантом на конце. Коса не лежит на спине, а торчит самостоятельно, готовая отломиться каждую минуту.
Вот тут и стоит моя красная деревянная лошадка. Она такая красная, расписана такими яркими цветами, что невольно ее увидишь. Стояла она стояла, а через несколько лет одна добрая знакомая, жена моего старого друга, милая Машенька Козловская, привезла себе такую же лошадку из Стокгольма и рассказала мне, что, оказывается, у них там, у шведов, эти красные лошадки — точно как наши матрешки: всех размеров и продаются на каждом углу.
С матрешками меня надолго связал такой случай. В журнале «Советская женщина» решили завести страничку юмора. Созвали на совещание специалистов-сатириков. Что придумать? Нужен был какой-либо персонаж, который полюбился бы всем. Я просила об одном: только не матрешку — больше невозможно. Уже даже куклу ваньку-встаньку сделали девочкой вроде матрешки и назвали неваляшкой. Ужасное слово, некрасивое, надуманное — не дай бог, останется навеки. Ну, думали, думали, придумали — кого? — матрешку! Все обрадовались: конечно, конечно, только она!
Но тут образовалась некоторая несуразица: все довольны, но никто не хочет для нее писать. Что писать? Что еще можно о ней сказать? Все отказывались под разными предлогами. И когда стали требовать моей помощи, я тоже старалась, как все, отойти от этого дела подальше. Но по своему отвратительному неумению защищаться обещала подумать и этим надела на себя петлю: обещание было принято как согласие. Я долго добросовестно мучилась и придумала. Я поняла, что сама Матрешка, одна, ничего не может. Нужно изобрести ей партнера. И, представьте себе, я его придумала. Придумала художника, который рисует Матрешку и с которым она вместе путешествует по Москве и даже за рубежом. И всюду с ними происходят смешные приключения.
Но оказалось невозможно договориться с художниками, а еще труднее — с авторами. Я должна была молить, просить, требовать, добиваться. И все-таки, разумеется, в каждом номере журнала появлялась страничка новых приключений Матрешки. И милый Леонид Ленч, которого я изводила, выручал в случаях катастрофы.
Когда скульптор Е. Вучетич, друг К.Т.Т., впервые отправился в Индию, он привез деревянную раскрашенную женскую фигурку. А плетенная из рисовой соломы богиня плодородия прилетела ко мне на самолете из Индонезии. Ее привез мой молодой друг профессор Андрей Павленко, автор-составитель первого русско-индонезийского словаря.
Горка у меня не модная, а старенькая, из Ленинграда, из дома К.Т.Т. Мне подарила ее наша первая жена. (Не я была причиной, они расстались гораздо раньше; так как у нас все было общее, она была наша первая жена.) Н.В. жила в Ленинграде вместе с нашим младшим сыном. Потом я их перевезла в Москву. Старший сын заканчивал школу в Ленинграде. (В скобках скажу, что я много положила сил и убеждений, чтобы сыновья К.Т.Т. не стали архитекторами, зная, сколь трудна, тяжела эта доля. И вот все-таки они оба — архитекторы.) Все годы мы были хорошими, добрыми друзьями, я — с каждым из них. Младший долго жил с нами в Москве после войны. Человек это был отчаянный, не хватит времени, чтобы написать его отрочество. Сначала он мне объяснял (в семь лет):
— Понимаешь, я так долго не шалил во время блокады, что сейчас шалости просто сами из меня выходят. Я ничего не могу поделать.
Когда отца должны были вызвать в школу, где сын был участником всех безобразий, дозвониться к нам по телефону не смогли. Потом приходил телефонный мастер, и выяснилось, что внутрь аппарата был заложен маленький шарик из газеты — вот звонок и не звонил.
Когда Сандро стал сильно врать, приезжавший на каникулы Роман, старший брат, начал его лупить, а Сандро рассказывал об этом так:
— Когда Роман колотил меня, я прямо испугался: он так побледнел, я думал, ему будет плохо.
Вообще у Сандро были свои концепции. Еще раньше он рассказывал, почему Роман его не понимает.
— Видишь ли, — говорил он мне, — когда я должен был родиться, все ждали, что должна быть у них обязательно девочка. Так хотел дедушка. И Роман хотел, чтобы у него была сестра. Но когда получился я, он очень разочаровался и теперь на мне все вымещает.
А для меня Роман был всю жизнь и остается другом и советчиком. Притом что у него была своя мать (наша первая жена), он написал мне на своей фотографии, когда уходил в армию: «Дорогой Рине, снаружи Зеленой, внутри золотой, от сына, идущего на фронт». Вот какая надпись на его фронтовой карточке. Он выехал из блокадного Ленинграда школьником. Затем закончил летное училище и сразу ушел на войну штурманом авиации дальнего действия. Два раза приезжал в Москву на побывку. Мачеха, то есть я, была так счастлива видеть его, повзрослевшего, немного оправившегося после блокады, в шинели с голубыми петлицами. Ноги еще долго после блокады были отекшими, но он явился в шинели с голубыми петлицами, весь в кожаных ремнях, в летных перчатках с крагами, в ботинках на «молнии» и с кобурой на поясе.