Но такие минуты нужны, наверное, чтобы грешные люди образумились, опамятовались, вспомнили, какого они рода и куда правят последний путь. Я вдруг подумал о краткости земного пути и так остро зажалел зря потраченное время, которого уже не вернуть. Все казалось, что эта жизнь пустяковая, черновая, назначенная лишь на притирание к своему образу и своей судьбе, но вот как-то сдвинутся обстоятельства, и вдруг в один прекрасный день все переменится, и наступят настоящие, необычные дни, совершенно непохожие на эти затрапезные, скучные в своей однотонности будни.
– Пестронюшка ты моя, красавушка. Никто тебя не пожалеет теперь, не приласкает. Бывало-то приду доить, вымя если холодное, то обязательно – к морозу.
Занюнилась старая, завсхлипывала, в тяжелых морщинах заструилась слеза.
– На кой… и корова, – грубо выругался Гаврош. – Пластайся с ней, паси. Все лето убьешь на одни сена. Руки отвалятся. Лучше возьму ружье, схожу в лес, притащу кабанка. Вон их целые стада бродят, за век не сожрать…
– Ты притащишь, как же. Десять лет в егерях, а кусочка мяса из твоих рук не видала…
– Нельзя, казенное. Арестуют, посадят. Мясо лесное тяжелое, заворот кишок будет, – самодовольно рассмеялся Гаврош. – И зачем? Ты старуха беззубая, тебе хорошо кашка манная, сухарик в чаю, килька в банке, «завтрак туриста». Жевать не надо, ешкин корень.
– Балда! Дикий ты человек! Пустое место! – зычно вскричала старуха. – Изгильник проклятый, еще посмейся над матерью. Чирей на языке вскочит. И зачем только коптишь на свете?
– Я-то знаю, зачем живу. Я вас на путь направляю, чтобы не сблудили. А то все вас налево потягивает, на дармовщинку, чтобы чужой кусок урвать. А я стою на защите закона… А вот ты, мать, какой след на земле оставила? Как плесень. Сегодня есть, а завтра – тю-тю.
– Я-то оставила. Вас пятерых вырастила да на ноги поставила. Пусть и образования не дала. За палку лежачую горбатили. А ты – какой след… Отец-то твой, покойничек, тоже пьянь порядошная был, да хоть лодыря не гонял…
– Ну я – это я. У меня все схвачено, и это о чем-то говорит. – Гаврош пальцем нарисовал в воздухе замысловатую загогулину и нахально осклабился. – У меня все вы тут! – Он сжал в кулаке хлебный ломоть с чесночной пастой, потекла бурая жижица. Мякиш выкинул в окно, облизал пальцы. – Я – хозяин!
– Ну какой ты хозяин, Артём-голова ломтём. Смех один, – без гнева, с жалостью к сыну сказала Анна, – Да ты пьянь… Вот будет заворот кишок. Пьешь – не ешь, а проспишься – готов быка с потрохами проглотить. Завернет однажды, как Ванька, вот и след твой. Вырежут с метр кишок, все брюхо разворотят. Ой, огоряй, только пить да спать. Только во сне радостную жизнь и видишь. Подохнешь ведь скоро. Смотри, весь обстрогался, стал, как гончая…
– Нет, я еще поживу. Помирать нам рановато, нас еще ждут дела! Верно, Паша? – Вспомнил Гаврош про меня. – Нас ведь ждут великие дела?
Я пожал плечами, промолчал. В такие минуты я ничего от жизни уже доброго не ждал. Выпал на ходу из телеги, а руку в помощь никто не протягивает. И эта вымученная веселость со стороны действовала на мое настроение особенно гнетуще, вовсе выбивала из колеи, превращала случившееся со мною и всей Россией в пошлый фарс и ерническую клоунаду. Вся моя умственная работа, которой я посвятил цветущие годы, напоминала простецкий блин, затворенный на воде: пока горячий, только со сковороды, вроде и съедобный, а через пару часов – как подошва, в рот не полезет даже с медом.
– Я ведь, сынок, уже старая. И неуж не видишь? Ведь скоро мне в Могилевскую, а ты последние годы мои заедаешь, раньше времени в ямку пехаешь. Иль выпить на поминках не терпится?
Анна вновь заплакала, ссутулилась на приступке, как медведица у колоды с медом. Меленьких слез не вытирала, они сами источались и тут же высыхали. Черствая на язык бабка, кастистая, словно бы ей жаль на дармовщинку кинуть любовное слово, а сердце-то не камень-дресва, не истолчешь в крупу, и чувства, которые Анна залавливает в себе, невольно выдают себя через слезу и мольбу к сыну. Но и Гаврош занозист, ни в чем не уступит матери, может, от нее засела в нем червивость говори. Я слушаю соседей, примеряюсь к их занудливым перебранкам и, как весы, качаюсь то в одну сторону, то в другую, хотя Анну мне больше жаль и как-то обидно за нее, что детей вынянчила, выпустила на волю по городам, а ни от которого нельзя ждать заступы. Слушаю-слушаю да иной раз трезво и подумаю: это же, Павлуша, урок для тебя, если посмотреть на себя со стороны, не таков ли и ты со своей матерью в распрях, уцепишься за свое, будто каменный, словно в последней инстанции хочешь доказать правду, ни в чем старенькой не поддаваясь, конечно, и Марьюшка тоже хороша, не смолчит лишний раз, но ты-то мужик, у тебя своя голова на плечах, так уважь мать, прости, смягчись гонором, а через минуту и весь порох иссякнет.
И почему мы все такие неуступчивые, отчего не можем жить миром, подладиться, притереться друг к дружке, уступить в малом? Сколько верных мыслей блуждает в голове, сколько начертано на скрижалях, но как неимоверно трудно перебраться им через кроветворные запруды в душу и умоститься там в пустующих сусеках. И, эх, да если бы не было к тому препятствий, если бы жил человек в душевном и телесном ладе, то давно бы наступил на земле рай…
И я подумал с внезапным озарением: «А может, именно в такие минуты разладицы и выстраивают свои сбои антисистемы и, как стая бродячих собак, выгладывают в человеке то доброе мясо, что наросло за долгие века совместного проживания? И чтобы дать отпор им, надо так мало, лишь напрячь душу, а мы молчим, мы потворствуем злу, клоним покорно выю, когда оно взбирается на окладистые плечи. И хоть мы знаем, откуда грозит бедой, знаем, как воспротивиться ей, как собраться в кучку, чтобы дать отпора, но этого знания оказывается мало. Ибо недостает нам воли, чтобы заняться сначала собою, перековать себя для праведной жизни. Мы укладываемся под дьявола, едва отшагнув от окопов. И вот в эту прорешку – меж нашим знанием и волею – и просачивается зло в самую суть человека и начинает корежить его».
Я почувствовал, как побагровел, меня расперло изнутри духом восстания. Он был так разгорячен, мой дух, так безвыходно напряжен, что походил на безумие. И я закричал Гаврошу против своей воли:
– И почему ты матери родной не поклонишься, Артем? Чего ты не переломишь себя? Сидишь тут, как вурдалак,