запон.
– Сама пей, – буркнул я себе под нос.
День прошел, и слава богу, теперь надо долгий одинокий вечер убить.
Как так получилось, что я дорогие, невозвратные часы выпроваживаю за порог, как въедливую сводню иль непростимого врага? Какая, братцы, к лешему наука, когда сердце не на месте, когда маята одолела, будто последние сроки приступили, и всякое предприятие, какое бы ты ни измыслил, лишено всякого толка… С каким смыслом дан мне особый ум?.. Чтобы я кичился им? Иль, видя грядущую невзгодь Руси, страдал за всех непонятливых и уснувших богатырским сном?
…Братцы, ау-у! Московскому профессору-душеведцу срочно нужна в подмогу протянутая верная рука.
Логическая цепь моего жизнеустроения когда-то тоже провернулась другою, темною, стороною и вдруг, как нечистая сила, превратилась в систему сбоев. Я породнился с Зулусом, многое мне было дано, да мало что востребовано. Может, в столице я и удачлив на чей-то погляд, но здесь, в Жабках, я всего лишь некрасовитый случайный мужичонка, живущий в чужом старинном заплесневелом углу возле кладбища. Деревня прижаливает бедных, но почитает богатых, она видит, что у меня стоптанные шлепанцы, спортивные штанишонки с рединами на коленях и старая машинешка, изъеденная ржавчиной, за которую нынче никто не даст и ста «зеленых». Я неудачник, бобыль и хожу помыться в соседи, значит, я не могу огоревать даже бани. В нынешние скаредные времена я не вместился, потому я – Пашка, я не заслужил даже отчества. Вот соседа никто не кличет Яшкой, но все зовут Левонтьичем, потому что нос у него редькой, и даже в старости бабы тянут его в лес по грибы-ягоды… Можно лишь догадываться, по какой нужде. «Ой, срамник я, срамник, срамная страшная рожа».
Я стоял на крыльце и, занятый своими пустыми переживаниями, тупо вглядывался в проем двора, не пойдет ли кто мимо по улице. Может, и Татьяну подгадывал, похожую на припозднившуюся осеннюю бабочку, грустно облетающую оскудевшие, задеревеневшие травы. Лицо мое странно скукожилось, собралось в тугой болезненный кукишок, и тут я поймал себя на том, что по-идиотски улыбаюсь. Мысли вроде бы горестные, а на лице мечтательная, словно бы приклеенная, улыбка, от которой даже заныли губы.
В хлеву пронзительно заверещал поросенок, требуя к себе хозяйку. Забренчали ведра, появилась Анна, значит, дневной природный крут действительно завершался. Открывая дверь в стайку, старуха глухо ворчала: «Бедило, ой, бедило, и зачем ты навязался на мою шею? Стер ты мою шею, окаянный». Анна разговаривала с сыном, будто он шел следом. «Хоть бы воды когда принес, зараза». И вдруг, открыв дверцу, вспомнила, что кормилицы-то нет, заревела в голос: «Пестронюшка ты моя, красавушка ты моя», – восшумела бабеня, как замычала. У меня защемило в груди, и я готов был заплакать вослед. Ее горе я вдруг воспринял, как свое, словно бы это меня коснулось несчастье. Я даже на миг представил себя горюшицей Анной: вот вхожу в хлев и вместо Пестронюшки, влажно дышащей, мерно жующей, уже соскучившейся по хозяйке, игриво подставляющей свой шерстнатый лоб для ласки, вдруг нахожу пустое потускневшее коровье место с охапкою приотоптанной соломы, щелястое оконце, заткнутое старенькой фуфайкой, низкую подволоку из тесаных жердей, сквозь которую сыплется сенная труха…
Говорят, баба с возу, кобыле легче. Казалось бы, поплачь да и воспрянь. Какой груз с плеч свалился. Ведь не девочка уже, чтобы пластаться со скотиной. Мало ли горбатилась за жизнь-то, ой! Одних детей поднять что стоило, не в сказке сказать… Но батюшки-светы, ведь осиротела до времени, не с кем теперь и слова молвить, как ты хошь, а новой скотинки уже не осилить. Где денежек переймешь… Да и то сказать: пока была коровёшка, все считала себя в здоровье и как бы прикрытой от невзгодья, ибо с кормилицей-поилицей не пропадешь, она спасет. А тут как бы осталась бабеха одна на юру под беспощадным житейским ветром.
Слыхал от людей, что если часты беспричинные слезы, и глаза живут на мокром месте, значит, близки полный склероз и прострация, голова устала от насилия, а отдохнуть ей не дают, и она плачет в беспомощности своей, источает через очи надсаду, чтобы облагоразумить хозяина. Не заметишь грозящей беды, и вот ты уже тень от мечтательного человека, еще лежащего пластом в кровати, но уже и блуждающего меж небом и землею… Это и есть гроб повапленный, о чем сокрушались древние монахи. Живой еще вроде бы человеченко, а уж и мертвый.
Каких только безумных картин не нарисует бездельный шалтай-болтай. Вон у себя во дворе все валится, требует присмотра, и вместо того, чтобы клопа давить, взял бы, милый, топоришко да и занял бы руки: и время бы скрасил, и ум обнадежил, де, не все еще пропало, не все похилилось, есть к чему прислониться.
День да ночь – сутки прочь. Вроде бы тихая, безмятежная, растительная жизнь в деревне, но коли присмотреться сердечно к буднему потоку, несущему нас, как щепины из-под плотницкого топора, сметенные в реку, то захватит такой круговорот страстей, что впору захлебнуться и потонуть. Писательством что ли заняться, а не мастерить голые схемы, которые по защите докторской улягутся кирпичиком в архивный Монблан и умрут за ненадобностью, хорошо, если какая-то чудная родственная душа случайно нападет на захороненную папку и, сдунув с листов прах времен, развернет ее, как мумию из саркофага, найдет забытые мысли крайне важными и хотя бы выдаст за свои. Но это так редко случается, чтобы из глубоко захороненной куколки вдруг излетела бабочка…
Шаркая калитками, из хлева выбрела Анна, долго запирала дверцу на замок, как-то неладно вдевала его в проушину, бормотала сама с собою, как бы тронувшаяся умом.
– Хорошая коровка-то была, вечная ей память, – подал я голос в сумерки.
– Ой, кто это? – испуганно вскрикнула старуха, вглядываясь в заулок и, наверное, не узнавая меня.
– Это я, Анна Тихоновна, ваш сосед…
– Ой, Пашенька, это ты? – неожиданно обрадовалась старая. – Ведерница была… Два ведра в день. Теперь и вам-то молочка не пивать, бедные вы мои. Осиротели, вот… Господь покарал, а за какие вины. Чем я так насолила, что наслал Милосердный грозу на меня? Иль судьба моя – до смерти беды считать?
Я промолчал. Да и что мог ответить унывной, чем утешить печальницу? Кощунственно подумать, но по сыну, пожалуй, так не страдала бы она, случись несчастье.
– И мой-то бедило – только рюмки считать. Летом кажинный день праздник, будто в Жабках деньги печатают. И откуль берут только? На хлеб не найдешь, а на водку всегда…
Скрипя ступеньками крыльца, Анна тяжело поднялась в дом. Не дожидаясь приглашения, я зашел следом. Я – думающая машина, а впечатления – топливо для нее. Я – пчелка, кочующая по цветам, и