тем самым происходит связывание дискурса и места, о котором говорилось в главе 6.
Джеффри Уайт (White 2000b) иллюстрирует этот момент, используя прототипический сценарий для изучения эмоциональной схемы (социальное событие → эмоция → действие-реакция) на Соломоновых островах. Уайт рассматривает, как «определяемые культурой эмоции встраиваются в сложные представления об идентичностях и сценариях действий, особенно в отношении тех разновидностей событий, которые их вызывают, уместных для них отношений и следующих за ними ожидаемых реакций» (White 2000a: 47). Эту схему можно применять к различным контекстам и местам для локализации интерпретационных дискурсов, используемых для перехода от события через эмоцию к окончательной реакции и разрешению проблемы.
Джон Ливитт (Leavitt 1996) не соглашается с позицией Лутц, Уайта и других авторов, считающих, что центральное место в изучении эмоций принадлежит социальному конструированию и анализу дискурса, и вместо этого возвращается к проблеме «разум/тело». Он сосредотачивается на эмоциях как телесных ощущениях, ссылаясь на характеристику эмоций у Виктора Тернера (Turner 1967) и Роберта Дежарлэ (Desjarlais 1992) как скорее «висцерального» или физиологического, чем «церебрального» (интеллектуального), феномена. Ливитт утверждает, что эмоции имеют трансиндивидуальный характер, они «усваиваются и выражаются в теле в процессе социальных взаимодействий через посредничество вербальных и невербальных знаков» (Leavitt 1996: 526).
Кей Милтон (Milton 2005), со своей стороны, исходит из формулировок Джемса и Дамасио, которые рассматривали эмоции-чувства в качестве реакций на стимулы окружающей среды. Теория Дамасио у Милтон превращается в экологическую модель, где эмоции и чувства функционируют между организмом и окружающей средой. Средовой подход помещает эмоции в отношения между индивидом и социальным и вещественным (nonhuman) окружением, «не отдавая предпочтения социальному перед несоциальным» (Milton 2005: 203). Средовая модель представляет собой определенный способ осмысления пространства и эмоций-чувств, поскольку эмоции неотъемлемо присущи взаимодействию между человеком и окружающей средой. Однако Милтон считает, что эти отношения существуют лишь между конкретным индивидом и средой и не являются трансиндивидуальными, как утверждали Ливитт и другие авторы, проявлявшие интерес к социальному конструированию.
Эмоции и антропогенная среда
Классических работ по социологии, психологии среды, антропологии и географии, где предлагаются способы рассмотрения пространства и места как феноменов, продуцирующих определенные виды чувств, не так уж много. Макс Вебер (Weber 1930 / Вебер 2021) писал о тревожном духе капитализма и эмоциональных последствиях классовой эксплуатации, порождающих гнев и недовольство в городских центрах. Георг Зиммель (Simmel 1955) и Луис Вирт (Wirth 1938 / Вирт 2016) предполагали, что эмоциональное состояние горожан формируется под воздействием многочисленных стимулов современного города, а также существующих в нем классовых отношений101. Чикагская школа предлагала средовую модель, в которой искусственная среда является компонентом городского ландшафта эмоциональных и социальных отношений (Park, Burgress and McKenzie 1996).
Представители психологии среды, в первую очередь Ральф Тейлор (Wang and Taylor 2006), Джек Нейсар (Nasar and Fisher 1994) и Дуглас Перкинс (Long and Perkins 2007), рассматривают влияние пространственных антуражей на ощущение страха и опасности. В значительной части этих работ для изучения человеческих страхов и заботы людей о собственной безопасности используются симуляции ходьбы и лабораторные эксперименты. Эти исследования опираются на средовую теорию эмоций, которая предполагает, что индивидуальные чувства вызываются конкретными аспектами искусственной среды, поддающимися измерению и обладающими предсказуемостью, однако данные работы не учитывают социальный контекст и не помещают людей в естественные антуражи (важное исключение см. в работе Day 2006).
Антропологи предлагают культурный анализ роли архитектуры и антропогенной среды в эмоциональной жизни. Самым известным подобным примером является концепция «архитектоники» Джеймса Фернандеса – «чувственных тональностей, которые вызывают действия в различных искусственных (constructed) пространствах и превращают их в конкретные места» (Fernandez 1984: 31). Фернандес ищет объяснение того, как архитектоника пробуждает чувства, сравнивая три африканские группы, каждая из которых живет в отдельной экологической зоне, с особой чувственной тональностью и обладающей культурной спецификой искусственной средой. Расширяя теорию «эмоционального движения в социальной жизни», Фернандес утверждает, что социальные субъекты («я», «ты», «он» и «они» в социальной жизни) имеют незавершенный характер, а ритуалы и сакральные пространства обеспечивают повторяющуюся трансформацию этого незавершенного состояния в идентичность и значимый опыт. К появляющимся качествам, которые осознают участники, относятся чувства, пробуждаемые пространством и исполнением ритуальных практик.
Джеффри Уайт (White 2006, 2000), опираясь на свои ранние работы по эмоциональному дискурсу, схеме и значению, применяет эти идеи к военным мемориалам наподобие памятников Перл-Харбора102. Уайт обнаруживает, как мемориальное пространство, сам памятник и поясняющая схема перемещения по мемориальной территории, а также фильмы и другие дискурсивные продукты, предлагаемые в таких местах, сообщают посетителям о том, что именно они должны чувствовать – происходит своего рода «приручение аффекта» (White 2006: 50). Ряд сигналов формируют чувственный и эмоциональный ландшафт искусственной среды таким образом, что человек приходит к подобающему в культурном плане эмоциональному состоянию не только через дискурс, но и при помощи структуры перемещения и деталей архитектурной и материальной культуры пространства.
Представители такой формирующейся области исследований, как эмоциональная география, Михалинос Зембилас (Zembylas 2011), Джойс Дэвидсон, Лиз Бонди и Мик Смит (Davidson, Bondi and M. Smith 2005) также располагают эмоции в пространстве, подчеркивая их социальный характер и оспаривая предположения о том, что эмоции являются частными или индивидуальными. Указанные авторы исходят из предшествующих гуманистических и феноменологических традиций в географии и современной нерепрезентативной теории (Pile 2010, Thrift 2008)103. Эмоциональная география связывает пространство с эмоциями при помощи сложного набора реляционных и пространственных циркуляций, включая
сложный спектр эмоций, возникающих в результате движения. Иными словами, речь идет о циркуляции эмоций через индивидуальные и коллективные тела (Ahmed 2004), формирующей социальные отношения и оспаривающей воспринимаемые по умолчанию границы «я», и о сильных связях между эмоциями и пространством/местом, то есть об эмоционально динамичной пространственности сопричастия (belonging) и субъективности (Zembylas 2011: 152).
Зембилас утверждает, что эмоции циркулируют в качестве действий и практик, обнаруживая способы создания негативных эмоциональных географий при помощи практик исключения и дискриминации в мультикультурной школе. Архитектурные особенности здания школы остаются в его исследовании на заднем плане – цель заключается в материализации эмоций, порождающих расовые дискурсы исключения, при помощи которых осуществляется сегрегация школьников. Работы из области эмоциональной географии об отношениях между эмоциями и пространством предлагают этнографам сосредоточенную на практике методологию, которая вписывает эмоции в пространство.
Теории эмоций и искусственной среды предлагают плодотворные направления этнографического изучения пространства и места, где делается акцент на мыслях, убеждениях, практиках и контекстах в качестве проводников эмоций от людей к месту и обратно. Все эти теории полезны для этнографов, но они, как правило, больше фокусируются на индивидуальном, а не коллективном опыте, оставляя открытым вопрос