С этими словами герцогиня д’Этамп властно взмахнула рукой и, бросив многозначительный взгляд, оборвала свои тайные признания, ошеломившие наставника Карла Орлеанского. Он хотел было ответить, но герцогиня уже повернулась к герцогу де Медина-Сидониа.
Мы уже сказали, что Асканио все слышал.
— Ну что, господин посол, — проговорила герцогиня д’Этамп, — решился ли наконец император пройти через Францию? По правде говоря, иначе ему не выйти из трудного положения — ведь всегда следует искать брод помельче. Его кузен, Генрих Восьмой, без угрызений совести захватит его; если же он ускользнет от англичан, то попадет в руки к туркам; на суше его задержат протестантские государи. Ничего не поделаешь — надобно проходить через Францию или же многим пожертвовать, отказавшись подавить восстание жителей Гента, его любезных земляков. Ведь великий император Карл — гентский гражданин, и это бросилось в глаза, когда он без должного почтения отнесся к его величеству. Император действует ныне так неуверенно и осмотрительно, памятуя об этом, господин де Медина. О, мы его хорошо понимаем! Он опасается, как бы король Французский не отомстил за испанского пленника и как бы парижскому пленнику не пришлось уплатить часть выкупа, оставшегося за узником Эскуриала. О Господи, пусть он успокоится! Даже если Карл Пятый не постигает нашей рыцарской честности, он, надеюсь, по крайней мере, слышал о ней.
— Разумеется, мадам, — ответил посол. — Нам известна честность Франциска Первого, когда он бывает предоставлен самому себе. Однако мы опасаемся…
Герцог умолк.
— Вы опасаетесь советчиков, не правда ли? — подхватила герцогиня. — Вот оно что! Да-да, я знаю, что совет хорошенькой женщины, совет, данный остроумно и весело, не может не повлиять на мнение короля. Ваше дело подумать об этом, господин посол, и принять меры предосторожности. Кроме того, вы должны иметь неограниченные полномочия, а если не неограниченные полномочия, то карт-бланш — чистый лист, на котором поместится очень и очень многое. Мы-то знаем, как это делается. Мы изучали дипломатию, и я даже просила короля назначить меня послом. По-моему, у меня есть явная склонность к дипломатии. Я отлично понимаю, как тяжело будет Карлу Пятому отдать часть империи ради освобождения своей особы и ради своей неприкосновенности. С другой стороны, одно из лучших украшений его короны — Фландрия, наследие бабки по материнской линии, Марии Бургундской, и трудно отказаться одним росчерком пера от достояния предков, в особенности если это достояние может превратиться из великого герцогства в небольшую монархию. Но, Боже мой, зачем я говорю все это! Ведь политика мне так противна! Говорят, от нее дурнеют. Речь идет о женщинах, конечно. Правда, время от времени я без всякой цели роняю два-три слова о государственных делах, но, если его величество настаивает, хочет проникнуть поглубже в мою мысль, я умоляю уволить меня от скучных разговоров, а иной раз даже убегаю, оставляя его в раздумье. Вы такой искусный дипломат, так хорошо знаете людей и скажете, пожалуй, что слова, брошенные на ветер, дают ростки в умах людей, похожих на короля, что ветер не уносит эти слова, вопреки ожиданию, и они почти всегда оказывают большее влияние, чем длинные разглагольствования, которые никто не слушает. Может быть, это и так, господин де Медина, может быть, ведь я всего лишь слабая женщина, обожаю наряды, безделушки, и вы в тысячу раз лучше меня разбираетесь в важных вопросах; но порой и лев прибегает к помощи муравья, а лодка спасает экипаж тонущего корабля. Ведь мы с вами созданы, чтобы понимать друг друга, господин герцог, и речь идет лишь о том, как добиться этого понимания.
— Если вам будет угодно, мадам, — проговорил посол, — это случится быстро.
— Да не оскудеет рука дающего, — продолжала герцогиня, избегая прямого ответа. — Внимая голосу своего сердца, я всегда советую Франциску Первому совершать возвышенные, благородные деяния, но подчас сердце идет вразрез с разумом. Надобно также думать о пользе — пользе Франции, разумеется. Но я доверяю вам, господин Медина, и буду советоваться с вами… Впрочем, полагаю, что император поступит благоразумно, если доверится честному слову короля.
— Ах, если бы вы стояли за нас, герцогиня, он бы не колебался…
— Маэстро Клеман! — вдруг прервала посла герцогиня, будто не расслышав его восклицания. — Маэстро Клеман, не вдохновились ли вы на какой-нибудь изящный мадригал или звучный сонет? Не продекламируете ли нам что-нибудь?
— Мадам, — ответил поэт, — все сонеты и мадригалы — лишь цветы, распускающиеся под солнцем ваших прекрасных очей. Взирая на них, я только что сочинил десятистишие.
— Неужели, месье? Что ж, мы слушаем вас… A-а, мессир прево, рада вас видеть! Простите, я не сразу вас заметила. Есть ли у вас известия от вашего будущего зятя, нашего друга графа д’Орбека?
— Да, мадам, — отвечал мессир д’Эстурвиль. — Он извещает, что спешит вернуться, и, надеюсь, мы скоро увидим его.
Чей-то жалобный, приглушенный вздох заставил герцогиню д’Этамп вздрогнуть, но она, даже не обернувшись, продолжала:
— О, ему все обрадуются!.. А вот и вы, виконт де Мармань! Ну как, нашли вы применение своему кинжалу?
— Нет, мадам. Но я напал на след и знаю, где теперь найти то, что ищу.
— Желаю удачи, господин виконт, желаю удачи!.. Вы готовы, маэстро Клеман? Мы обратились в слух.
— Стихи, посвященные герцогине д’Этамп! — возгласил поэт.
Послышался одобрительный шепот, и поэт стал жеманно декламировать десятистишие:
Тампе — долина, полная услады,Обитель милых муз, приют дриад,Ты в наши дни не средь холмов ЭлладыСтруишь цветов весенний аромат —Во Франции тебя узреть я рад,Где прихоть властелина дивной силойПерестановкой букв преобразилаТампе в Этамп и — мудрости венец —Ее, как лен, царице нимф вручила,Властительнице гордой всех сердец.
Герцогиня захлопала в ладоши, одаривая поэта улыбкой; следом за ней все тоже стали хлопать в ладоши и расточать ему улыбки.
— Однако ж, — произнесла герцогиня, — я вижу, что вместе с Тампе Юпитер перенес во Францию и Пиндара.
С этими словами герцогиня поднялась; поднялись и все остальные. Женщина эта имела основание почитать себя подлинной королевой, поэтому она величественным жестом дала понять присутствующим, что аудиенция окончена, и придворные, уходя, отвешивали ей глубокий поклон, как королеве.
— Останьтесь, Асканио, — шепнула она.
Асканио повиновался.
Но, когда все ушли, перед молодым человеком предстала не презрительная и надменная владычица, а покорная и любящая женщина.