Хью попросил стать нашим режиссером Джен Рейвенс, бывшую годом ранее президентом «Огней», и мы начали репетировать в клубной. Мы сочинили заключительную сценку, рассчитанную на участие всех исполнителей сразу, — в ней жутковатая семейка в духе Алана Эйкборна[96] играла после обеда в шарады, а заканчивалось все вспышками враждебности, разоблачениями и общим скандалом.
Какое-то время мне пришлось потратить на выпускные экзамены и еще какое-то — на письменные квалификационные работы, они же «диссертации»; одна посвящалась «Дон Жуану» Байрона, другая — характерным особенностям Э. М. Форстера. Ни той ни другой я не помню, на каждую ушел вечер лихорадочной работы — 15 000 слов совершенной чуши, отстуканных на высокой скорости.
Услышав, что результаты экзаменов выставлены напоказ, я добрел до «Сенат-хауса», к стенам, на которых висели огромные доски объявлений в деревянных рамах. И, протиснувшись сквозь истеричную студенческую толпу, отыскал свое имя в перечне высоких вторых результатов. Я набрал скучные, достойные, но далеко не волнующие 2:1.
Питер Холланд, дон из «Тринити-колледжа», руководивший моими занятиями «практической критикой» и литературой семнадцатого века, подошел ко мне со словами утешения.
— Экзаменаторы дважды перечитывали ваши работы, — сказал он, — надеясь, что вам все же удастся поставить «отлично». За эссе вы именно эту оценку и получили, а шекспировское снова было признано лучшим. Однако диссертация по Форстеру получила 2:2, а байроновская потянула только на тройку. Так что ничего они сделать не смогли. Не повезло.
Пострадала скорее моя гордость, чем мои планы. Честно говоря, Кембридж был прав: я доказал мою способность укладываться на письменных экзаменах в отведенное время, однако серьезная работа над диссертациями, требовавшая определенной оригинальности, знаний и усердия, которыми я и не обладал, и не потрудился обзавестись, выявили во мне качества умеющего втереться в доверие жулика, каковым я, собственно, и был.
Хью специализировался по археологии и антропологии, и оценки его выглядели еще более смешными и удовлетворительными. Он посетил одну лекцию, позволившую ему написать совершенно блестящий монолог о хижинах народов банту, но больше ничем своим профессорам не досаждал, эссе не писал и в факультетскую библиотеку не заглядывал. Думаю, он готов первым признать, что любой из вас знает об археологии и антропологии больше него.
И наконец, состоялось первое представление нашего «Ревю Майской недели». Оно называлось «Подпольные записи», что было в одинаковой мере отсылкой и к находившейся в подполе клубной комнате «Огней рампы», в которой рождалось это ревю, и к альбому Боба Дилана «Подвальные записи».
Первым на сцену вышел Хью. «О, леди и джентльмены, добрый вечер. Добро пожаловать на „Ревю Майской недели“. Этот вечер мы посвятим веселью (я, кстати, экзамены сдал — хуже некуда), комедийным сценкам, музыке и…»
Хью сменили мы. Зал театра «Артс» — одно из лучших, какие я знаю, мест для показа комедий. Я сидел в пятне света, держа на коленях переплетенную в кожу книгу, и, произнося монолог Дракулы, стоял рядом с Хью в сценке «Шекспировский мастер-класс», преклонял колени у постели болящей Эммы, подливал чай Полу Ширеру в скетче о вербовке в МИ5 — все эти мгновения были более приятными и волнующими в театре «Артс» (в тот вечер, перед той полной энтузиазма публикой), чем при любом другом исполнении тех же номеров.
Когда опустился занавес, мы с Хью обменялись взглядами. Нам было ясно: что бы с нами в дальнейшем ни произошло, имя «Огней рампы» мы не посрамили.
Ревю показывалось в течение двух недель, и в один из этих вечеров за кулисами пронесся слух, что в зале замечен Роуэн Аткинсон. Я нарушил обычай всей моей (недолгой) сценической жизни и выглянул в зал сквозь щелку в занавесе. Да, он здесь, ошибки быть не может. Не самые неприметные на планете черты лица. Дальше все мы играли с особой энергией, которая могла улучшить наше шоу, а могла — и с не меньшей легкостью — придать ему оттенок истеричности. Что именно произошло, сказать не возьмусь, поскольку взволнован был не менее прочих. За нашей игрой следил великий Роуэн Аткинсон. Всего полтора года назад я хохотал на его выступлении в Эдинбурге только что не до икоты. С того времени «Недевятичасовые новости» сделали его одной из главных телезвезд страны.
Он пришел за сцену, чтобы пожать нам руки, — поступок любезный и дружеский, особенно для человека столь застенчивого и замкнутого. Состояние восторженной рабской преданности ему, в котором я тогда пребывал, не позволило мне услышать ни единого из сказанных им слов, однако Хью и другие говорили после, что он очаровательным образом похвалил наше представление.
А еще через пару вечеров в зале появился агент Эммы, Ричард Армитаж.
После представления он спросил у нас:
— Вам не приходило в голову заняться этим делом профессионально? Обратить его в карьеру?
Вопрос оказался для нас неожиданным, странным и ошеломляющим. Всего несколько триместров назад я испытывал счастье, выходя на сцену в пьесах Чехова и Шекспира седым офицером или покрытым бородавками королем. Я слышал разговоры более серьезных актеров о том, как хорошо было бы поступить в аспирантуру «Академии Уэббера Дугласа», — именно этим путем пошел после Кембриджа Иэн Маккеллен. После того как я познакомился с Хью и начал сочинять скетчи — вместе с ним и самостоятельно, — у меня появилась надежда, что, возможно, со временем я смогу поработать на радио Би-би-си сценаристом или помощником режиссера, кем-нибудь в этом роде. А вот в том, что мне удастся, быть может, стать актером-комиком, уверенность я питал куда меньшую. У меня имелся голос и изрядный словарный запас, однако мое лицо и тело все еще порождали во мне стыд, неуверенность в себе и неловкость. И то, что Ричард Армитаж готов был и даже стремился взять меня под свое крыло и позаботиться о том, чтобы я сделал настоящую карьеру, представлялось мне поразительной удачей.
Впоследствии я узнал, что Ричард, старый хитрый лис, посылал в Кембридж своих клиентов помоложе, дабы те посмотрели нас и сообщили ему свое мнение. Что и объясняло появление в зале Роуэна Аткинсона. Ясно, что он отозвался о нас достаточно одобрительно для того, чтобы Ричард лично приехал в Кембридж и, посмотрев наше ревю, сделал нам это предложение.
Разумеется, я его принял. И Хью с Полом тоже.
— Конечно, — сказал Хью, когда мы с ним возвращались из театра домой, — это вовсе не обязательно что-нибудь значит. Скорее всего, он каждый год нагребает десятки таких, как мы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});