сматывалась витою ниткой на быстрое веретено.
Тогда ей замолвили словечко за овчара Шетэ; этот пришелся бабушке по душе.
— Шетэ? Овцевод, хозяин, богатей… Живет в довольстве… Его отары, говорят, тучами покрывают Триалетские горы, а примутся их доить — словно молочный дождь хлынул!
— К закромам да к погребам Шетэ без лестницы и не подступишься! Все у него полно через край — кувшины, лари, бочки, корзины! Будет моя Марита жить привольно! Нет, не написано ей на роду быть бедняцкой снохой! Пусть жизнь ее розами осыпает, пусть солнышко ей путь позолотит! Она этого достойна! — сказала непреклонная старуха.
Эти ее слова решили дело, и ничто уже не могло их перебороть.
Отец Мариты, Чачика, поднял было голос на семейном совете:
— Что за лад да совет без любви? Не задастся жизнь, расплетется, распустится в руках рыхлое тканье! Не купишь за золото счастья! — но и он не решился обречь дочь на горькую бедность. Да и теща одернула его сурово:
— Довольно с меня и того, что дочь моя намаялась… Да и сами мы хлебнули горя немало!
Так и выдали Мариту замуж за немилого, нелюбого, нежеланного… Достался ей в мужья желчный, спесивый, грубый человек, с волчьей повадкой.
С пылающим лицом выслушала Марита приговор, обмерла, узнав, какая ей уготована судьба. Но что ей было делать? Не раз, зажмурив глаза, воображала она себя рядом со своим Гедией… Великие надежды рассыпались в прах!
Обрушился звездный венец… Почернела серьга — огненный лал…
Когда кончилась свадьба, с Мариты и с Шетэ сняли шашками и кинжалами брачные венцы — в знак того, что отныне их никому не разлучить без сабли и кинжала, без боя и кровопролития. И началась для Мариты сумеречная, безрадостная жизнь…
Шетэ, сухой, неприветливый, угрюмый, был никому не мил и никого ни во что не ставил; жадный до жизненных благ, он по десять раз на дню пересчитывал своих овец, и все ему было мало.
Бедность вызывала в нем презрение. Бывало, расставит ноги, напыжится и поносит неимущих собратьев.
Однажды он изрек такие вот премудрые слова:
— Кто это придумал всех со всеми равнять — имущих с неимущими, добрых хозяев с голью перекатной?
Острыми шипами впивались в сердце Мариты слова Шетэ, и долго болели раны — точно след от волчьих зубов!
А что же Гедия? Внешне он остался совершенно спокоен, даже бровью не повел — а все из гордости: думал, что девушка сама от него отказалась. Сначала он исчез — долго его не было видно в деревне. Потом раза два или три прошелся мимо новенького дома Шетэ в пастушеской бурке, занесенной снегом, — прошелся, и даже не глянул в сторону Мариты!
А время шло… Все позабыли об этой истории — все, кроме Мариты и Гедии.
А потом — о чудо! — у Шетэ родился сын, и он, не знаю по чьему совету, позвал в крестные отцы Гедию. Злые языки винили в этом Мариту.
Гедия вел себя как всякий кум и крестный. По-видимому, Шетэ ничего не знал. Да и что ему могло быть известно?
Оба, и Гедия и Марита, наедине с собой старались побороть чувство, которое владело ими, — старались, но не могли.
…И вот, однажды, когда Шетэ был в отлучке, на Триалети, его мать Гулизар покинула этот мир. И Гедия пришел к нему в дом, чтобы отдать покойнице последний долг.
Кум пришел выразить куме соболезнование — что ж тут особенного? Но на деле-то Гедия жаждал улыбки Мариты! Лишь бы услышать одно-единственное словечко из ее уст — и хватит ему счастья на целый год!
Случайно Марита была в доме одна.
— Да здравствуют две капельки меда, что сегодня в единую сладость сольются! — засмеялся ветерок.
Веселился краснощекий май, струила одуряющий аромат томная сирень.
Встретились после разлуки новые Тариэль и Нестан-Дареджан!
Но соседка, старая дева Балбалука, была начеку. Всюду шныряет, все пронюхает, хоть иголку в гостях, да украдет! И на этот раз не ускользнуло от нее такое событие, как посещение Гедией Мариты. И, жуя свою вечную смолку — «кэви», сплетница раззвонила, разнесла новость по всей деревне…
Развернулся, распустился ласковый, медоточивый язык, пошел извиваться, плести, гладить и лощить. Скромница была Балбалука, жужжала тихо, со стыдливо опущенными глазами, любила льстивые речи. И так, передавая и перебрасывая с невинным и незлобивым видом обсахаренные слова, возвестила она всей деревне, что Гедия и Марита стали теперь как муж с женой.
Рожденная языком Балбалуки, раздутая при передаче из уст в уста сплетня дошла до ушей сельского старейшины.
— Разве мир слеп? Можно ли так на все село наплевать? — негодовал Цицикорэ.
— Нет, нет, и у забора есть глаза, и у стен, и даже у чашек и плошек!
— Женщина — дьявольское отродье! — заключил Цицикорэ, и никто не посмел ему возразить.
Гнев обуял старика, он весь кипел и пылал, стонал, трясся, лил воду себе на голову.
— Плюнули в купель, священное миро смешали с грязью! Честь наша поругана, опозорено все наше село! Неслыханное дело! Расскажут — не поверишь! Вот он, знак вырождения людского! И в какое же время это случилось? При мне, когда я за село порукой! С меня ведь спросится, я ответ должен держать — и перед богом, и перед миром, и перед мужем, и перед потомством!
— Ох, срам на нашу голову! Позор всей нашей общине! — бушевал Цицикорэ.
— Подите, зовите людей! Пусть придут Элия, Заза, Гория, Соломон, Кандуа, Захарий! — отдавал он распоряжения.
Среди ночи собрался в саманнике у Цицикорэ тайный совет деревенских старейшин. Большие разгорелись споры! Цицикорэ изливал горечь и гнев, накопившиеся у него на сердце. Он твердо стоял на своем. Кое-кто решился возразить, воспротивиться. Но влиятельный главарь деревни сумел навязать всем свою волю, и под конец даже те, кто вначале шел против, присоединились к жестокому решению Цицикорэ.
…Над деревней встало серое, сырое утро, сменившее дождливую ночь. Клочья туч, память о ненастье, еще бродили по небу, цеплялись за горы. Небо было точно простуженное, слякотное, грязное, размокшее, и воздух отдавал гнилью и прелью. Чернели изгороди по обеим сторонам проулка, — дождь смыл с них серую пелену пыли. Ветви и листья роняли частые, холодные капли.
Рано утром я проснулся от глухого гула или ропота, доносившегося издалека. Мне было тепло и уютно в постели, не хотелось вставать, и я прислушивался спросонья. Гул нарастал, приближался к нашему дому…
Тут наконец я вскочил, бросился к окошку.
Даже и сейчас волосы у меня встают дыбом при воспоминании об ужасном зрелище, представившемся моим глазам.
По улице стремилась рекой разъяренная, буйная деревенская толпа.
Она волновалась, бурлила, роптала, негодовала, металась,