ни одного разговора с обвиняемой, который можно было бы считать предосудительным. Далее он убеждал суд в том, что обвинение в антисемитизме нельзя считать состоятельным, поскольку у меня много друзей-евреев, что мне несвойственны такие выражения, как «жид».
Адвокат Эрика, привлечённый Барбарой Ионовной, говорил неопределённо, размыто.
Сломала атмосферу суда речь прокурора. Его выступление было похоже на отборную брань. С пеной у рта он изрыгал: изменники, отщепенцы, вражеские, антисоветские, антиобщественные элементы, от которых надо очищать землю… В заключение потребовал обоим по пятнадцать лет лишения свободы. Судья обратился к Эрику:
– Вам предоставляется право последнего слова.
Он отказался. Предложили мне.
– Прошу отправить меня на фронт, – вместо последнего слова сказала я.
Суд удалился на совещание. Нас с Эриком отвели в комнату рядом с залом суда. Три с лишним месяца назад пришли в наш дом наделённые бесовской властью люди, растащили нас в разные стороны, запихнули в тюрьму, выпотрошили и изломали душу. Теперь дали десять минут. В ожидании приговора, когда могли вот-вот отнять свободу, надо было заслониться, заручиться хоть чем-то, хоть как-то.
– Если дадут срок, будешь меня ждать? Я люблю тебя, люблю, верь мне, – торопливо говорил Эрик.
– «Рассмотрев дело… – заученно читал судья, – П. Эрика Анатольевича… по статье 58, часть 2-я, и статье 59, часть 7-я (антисемитизм), приговорить к десяти годам лишения свободы, пяти годам поражения в гражданских правах и конфискации имущества…
…Петкевич Тамару Владиславовну… по статье 58–10, часть 2-я, приговорить к семи годам лишения свободы, на три года лишить гражданских прав, конфисковать имущество; по статье 59, часть 7-я, – оправдать…»
Десять лет лишения свободы Эрику, семь лет – мне! Казалось, один состав судей осуществлял процедуру суда, другой – выносил приговор. Но в том-то и дело, что один. Нам вручили едва различимый текст приговора – последний экземпляр из-под плохой копирки. В течение трёх суток мы имели право его обжаловать в вышестоящие инстанции. Сомнений в фарисействе и фиктивности этих формулировок и инстанций не было.
– Прощайтесь! – сказали нам.
И мы попрощались.
* * *
После суда меня поместили в небольшой служебный кабинет с решёткой на окне, приспособленный под камеру, где не было даже подобия койки. В прежнюю камеру «не полагалось». Закрыли на засов, на замки. Значит, и Вера Николаевна провела ночь после суда рядом с нашей общей камерой? Вдруг она и правда уже на свободе?
Осознать путешествие из тюрьмы в суд и обратно, осмыслить приговор и предстоящие семь лет заключения было не по силам. Мозг механически отстукивал: семь лет… семь лет… Эрику – десять… Чего? Нежизни? Кто построил эти дробилки, докалывающие орехи?
На замызганном письменном столе кабинета рядом с приговором я положила донорский паёк, принесённый Чингизом. Всего-навсего в институте я помогала киргизскому мальчику разбирать латынь на медицинских атласах. И вот – его бесценный дар: сдал кровь, да ещё взобрался на сук тополя у окон суда! Душа грелась возле пайка Чингиза. Думала об Эрике. Дело было уже не в «простить или нет», а в тупом недоумении: семь и десять лет лагерей… Я составила стулья, легла на жёсткое ложе. Сон был тяжёлый, чёрный, похожий на толстый слой накиданной на меня сырой земли.
Где-то опять заскрежетало, загремело железо. Открывали замок и засовы. Принимать хоть что-то из реальности не было сил, но в кабинет почти вбежал следователь. От испуга я села, подняв каменную голову. Он был неузнаваем. Волосы растрёпаны, воспалённые глаза покраснели. «Пожар? Несчастье с Эриком?»
– Мне показалось, что вы повесились! – выдохнул он. – Я не ждал такого приговора. Я был уверен, что вас освободят…
Говорил, что надо подавать кассацию. Подошёл к зарешеченному окну. Нелепо, неестественно прозвучали безвкусные слова:
– Семь раз без вас расцветёт урюк. На восьмой будет цвести при вас…
Да, урюк красиво цветёт в Киргизии: бело-розовым цветом… Иными виделись мне предстоящие семь лет.
– Может, у вас будут какие-нибудь просьбы? – спросил опять следователь.
Просьба неожиданно нашлась. Мне было жаль фотографий, забранных при обыске: родителей, застенчиво улыбающихся сестёр Реночки и Валечки, кипы других. Это было всё, что осталось от прежней жизни.
– Сохраните фотографии, – пересилила я себя.
– Сохраню! Что-нибудь ещё?
– Нет!
Уснуть я уже не могла. Накатил страх перед общей тюрьмой. Неизбежность ужаса придвинулась вплотную. В самом деле: почему я не повесилась? Ведь, сидя у себя в кабинете, опытный следователь вычислил для меня самоубийство. Нет, в ту ночь я ещё не думала о нём. Всего ещё не умела представить. Рано утром за мной пришёл начальник тюрьмы:
– Собирайтесь.
– Куда?
– В городскую тюрьму.
Я помертвела.
– Ну-у, – бормотал начальник.
– Разве нельзя здесь остаться?
– Здесь? Нельзя… Я что-нибудь сделаю. Попрошу, чтоб вас… не в общую камеру…
В тюремном дворе стоял «чёрный ворон». Машину затрясло по булыжной мостовой. Обнаружив щель, я прильнула к ней, разглядывая знакомые улицы Фрунзе. И вот грязно-белый дувал с проволокой наверху. Городская тюрьма! Квадрат земли за забором, где преступники близко притёрты друг к другу и к безысходности.
Идущий по канату полагается на свой внутренний аппарат, чутьё. Канат был в руках произвола. Отсюда и звериная оглядка на тех, от кого зависишь. Есть в глазах, движении, голосе нечто незлое – успокаиваешься. В противном случае – напрягаешься, пытаясь отгадать, откуда и какой силы последует удар. Сторожевое удвоение себя и страшного мира.
Трое конвоиров у входа в тюремное помещение о чём-то совещались. Речь шла явно обо мне. На минуту моё внимание отвлекли проходившие близко заключённые с баками пищи. Испугал цепкий, утробный мужской взгляд, брошенный в мою сторону. Потом я заметила, что один из конвоиров возвратился из глубины корпуса с серым байковым одеялом в руках. Вспоминая последующее, по сей миг не могу отдать себе отчёта в испытанном и пережитом. Очевидно, страх парализовал меня. Что-то в сознании отказалось осмыслить какую-то логику происходящего.
Конвоир встряхнул одеяло и накинул мне его на голову. Прихватив концы одеяла руками, распорядился:
– Шагай! Буду говорить куда.
И стал командовать: «Прямо, вниз, влево». Без малейшего сопротивления, ничего из-под одеяла не видя, я ступала, как мне диктовали. Абсолютную власть надо мной возымел предельный накал воображения: картина из «Князя Серебряного» Алексея Толстого. Разве не так расправлялся с неугодными Малюта Скуратов? Впотьмах переставляя ноги, я ожидала одного: сейчас вместо пола окажется открытый люк… занесу ногу… полечу вниз… убьюсь. Конец… Ноги, оказывается, росли из сердца. Это оно, разбухшее, бешено бьющееся и потерянное, шагало, ватными палками ног проволакивая меня над ожидаемой пропастью-смертью. Не сразу до меня дошёл гул голосов, ощущение, что вокруг скопище людей. Так же завернутая в одеяло, я вошла