затем пожинать все эти английские фунты, которые были присланы ему на ее имя в сам день победы: тогда началась его личная война. И она продолжалась до сих пор. Эта дурная бесконечность, пожиравшая его душу и до сих пор стоящая у него перед глазами каждый день: эти совершенно английские глаза в хлеву, за обеденным столом, на чердаке. Эта война отняла у него жену и троих других детей: Йоуфрид, эта слабая нестойкая душа, измученная молчанием мужа, целыми годами без слов и регулярными изнасилованиями в сарае, наконец покинула свое изможденное тело после нескольких попыток возместить появление этого «дитяти войны» новыми детьми: это были Хейдар, оставшийся в Хель, некая калека Сигга, умершая на третьем году жизни, некий красавец Грим, а затем девочка, окрещенная посмертно. А через два месяца после нее умерла и сама мать. «Это все из-за того, что ему на тракторе поехать приспичило, – говорили по сельскому телефону, потому что «это ж додуматься надо: везти грудного ребенка на тракторе через хейди, вот она языком и поперхнулась». Смерть троих детей да еще два тайных выкидыша – это было чересчур для одной женщины. Она слегла. Пришла смерть и забрала ее – а перед этим Йоуфрид слегла на полмесяца. Она умерла утром на Пасху 1950 года. Причина смерти: Жизнь. Тридцатидевятилетняя женщина, измученная до крайности, измочаленная игрушка в руках судьбы. Все заметили, как эта великая радость жизни быстро подлетела на катафалке. Хроульв обнаружил Душу Живую сидящей над дочерью и держащей ее за руку – пока рукопожатие не остыло. Фермер только что вернулся из хлева, он тяжело сопел, а старуха обернулась, посмотрела на него, а потом отступила. Мужик занял ее место, напустил на глаза парадно-выходные слезы, взглянул на спящих детей, затем поцеловал жену в недавно остывший лоб, снял с нее кольцо, положил в карман. Вот зараза, опять хоронить – а сегодня ночью первая овца окотилась!
Хроульв – это я.
И все же она была красавица – девочка Эйвис, дитя зарубежных влияний, с румянощеким, но глуповатым лицом матери, подшлифованное и облагороженное английскими аристократическими генами, которые в ином случае породили бы очередную некрасивую костлявку, и она бы потом так и бродила, посинев от холода, по студеным комнатам своего деревенского поместья, если бы не исландское молоко. Эйвис взяла от обоих самое лучшее. Лицо девушки из хижины на высокогорной пустоши, светлогрудой нимфы, было очерчено четкими прямоносыми чертами, и на нем были темные глаза – такие глаза сами по себе могли бы обеспечить ей и учебу в Оксфорде, и каникулы в Брайтоне, и место в первом ряду в Королевском Альберт-Холле, но сейчас каждое утро смотрели на четыре вымени, а каждый вечер – на бескнижную долину за окном. Эйвис Хроульвсдоттир. Айвис Овертон. Лондонская девушка, заточенная в молчании и мраке. А он должен был показать ей, научить, что такое жизнь, как она тяжела, как ничего нельзя добиться, не поработав, не натрудив руки. Он вступил в собственную запоздалую войну с британской армией. А она была военнопленной.
Эйвис встает из-за стола. Непонимание и неуважение, которое Баурд проявил к личному секретарю ее отца, на время лишило его блеска. Она идет за отцом. Сгребать сено. Свежескошенное. Мальчик за ней. А старуха скрывается в курятнике. Остаюсь я с Баурдом. И тут наш «советник» заухал по-совиному:
– Как с ним сложно! – говорит он.
– Это точно.
– А вы с Хроульвом родственники?
– Ну… не совсем.
– Как вас зовут?
– Эйнар Йоуханн Гримссон.
– Ага. Эйнар Йоуханн Гримссон. И вы здесь живете.
– Нет, я живу в Рейкьявике, на Сельтьяртнарнесе.
– А ведь точно, вы же писатель, который… которого он…
– Да. Совершенно верно.
– Да-да. Простите. Я думал, вы гораздо старше.
– Да?
– Ну… вот я… Значит, писатель? А какие книжки вы написали? Вы уж извините меня, я же шесть лет в Норвегии был. За отечественной литературой не следил.
– Да. Я не уверен, что вы о них слышали. Самая известная – пожалуй, «Отель “Исландия”», потом «План», «Свет умиротворения» – это моя первая книга, ее сейчас немногие знают.
– Нет, я… В общем, я только недавно оттуда, я там учился, в Сельскохозяйственном училище в Осе.
– Да? И каких писателей сейчас читают в Норвегии?
– Ну, Гамсуна. Практически ни о ком больше не говорят, только о Гамсуне. Люди с ним не во всем согласны. Конечно, он landsforrædder[81], и читать его приходится только украдкой. Чтобы никто не узнал, хе-хе…
– Да? Значит, вы его читали?
– Да. И я скажу вам – Гамсун как писатель великолепен. Этого у него не отнять. Хотя в политике он и принял не ту сторону. Но такое случалось и с другими. Например, с некоторыми нашими писателями. Их угораздило встать на защиту Сталина или даже Гитлера, даже когда те стали дружить. Полезные идиоты. Но как говорится: Poetical wit, political twit[82].
Откуда это у него? Кем он, черт возьми, себя возомнил?
– А что за… А какие книги Гамсуна вы читали?
– Во-первых, «Markens grøde» – «Плоды земли». Это одна из самых великолепных книг, какие я читал. А еще «Пан». «Пан – вообще бесподобная книга!
Ach so. Этот человек – явный придурок.
– Вы так считаете, да?
– Да. По крайней мере, она заставляет полностью забыть, что ее автор был квислингом, и ты почти готов простить ему все, что он насовершал. Значит, это, наверно, хорошая книга. Хорошая книга выше всего. По-моему, ни один писатель не умеет так тонко чувствовать природу, как Гамсун.
– Да?
– Да. У нас, у исландцев, никогда не будет такого великолепного писателя, каким был Гамсун. А вы сейчас пишете?
– Сейчас?
– Ну, никакую книгу не сочиняете? Девочка сказала, вы что-то записываете для ее отца, для Хроульва. Какие-то рассказы о баранах… Это правда?
Я издаю покашливание.
– Это, наверно, такая второстепенная работа! – продолжает он.
– Ну, это… Да, наверно, можно так сказать.
– Да. Но лучше бы вы написали книгу о Хроульве. Он ведь так и просится, чтоб его в роман вставили: человек с бараньими рогами!
– С бараньими?
– Да. Мне порой становится тоскливо, что исландские писатели больше не пишут про жизнь нашей страны – жизнь как она есть, во всем великолепии. Сейчас в основном все какие-то короткие городские рассказы. Не писательство, а одно баловство. По-моему, им надо мыслить масштабнее. Как Гамсун. Например, можно было бы написать великолепную книгу о жизни вот здесь, в Хельской долине. Вы о таком не задумывались?
Я чуть было не сказал ему правду – этому