Читать интересную книгу Сын - Филипп Майер

6 апреля 1917 года

Вечером услышал, как Чарли, Гленн и отец о чем-то разговаривают, вошел в гостиную; все трое, завидев меня, тут же умолкли. Я, конечно, удалился. Поколение за поколением ничего не меняется: молчаливое взаимопонимание, обмен взглядами, а я всегда в стороне. Сегодня Вилсон объявил войну Германии.

9 апреля 1917 года

Чарли и Гленн решили вступить в армию. Я предложил подождать конца года, когда легче будет найти свободные руки им на замену. Мальчики были неумолимы.

— У нас достаточно средств, чтобы нанять работников, — заявил Чарли.

Салли весь день пролежала в постели.

Худшей войны они не могли выбрать. Пулеметы и полутонные снаряды. Я всегда думал, что после колонизации Америки остальная Европа вернулась в каменный век, но, видимо, она из него и не выбиралась. Семьсот тысяч погибших только под Верденом.

Нам нужен новый ледниковый период, чтобы смыл нас в океан. Надо дать Богу второй шанс.

12 апреля 1917 года

Сегодня мальчики уезжают в Сан-Антонио. Салли пакует чемоданы, собирается к своей родне в Даллас. Говорит, что именно поэтому она всегда хотела иметь дочерей. Я сказал, что абсолютно согласен.

— Поедем со мной, — предложила она.

Не смог объяснить, почему терпеть не могу Даллас.

Зловещий знак: едва проводил Гленна и Чарли, пришло сообщение с почты. Прибыли пулеметы Льюиса. После нескольких мятных джулепов мы с Полковником решили опробовать оружие.

Выбрали самый большой магазин — на сотню патронов, — с некоторым трудом, но все же зарядили, разобрались с механизмом, отчасти похожим на карманные часы. И когда мы уже были готовы отправить в лучший мир несколько подходящих опунций, в поле зрения появилось стадо самых невезучих на свете пекари.

До них почти четверть мили, но по инструкции «убойная сила» пулемета рассчитана на расстояние втрое большее. Полковник едва мог различить их, поэтому предложил мне занять боевую позицию, пока он будет корректировать стрельбу, глядя в бинокль. Я залег с пулеметом, он встал рядом. Животные копошились вдалеке.

Установили прицел, я дал короткую очередь, около пяти пуль.

— Пит, сукин сын, ты промазал ярдов на тридцать.

— Ветер, должно быть. — В ушах звенело. Я сделал вид, что поправляю прицел.

— Ладно. Они, похоже, окопались там. Ты собираешься стрелять или штаны намочил?

Я прицелился в свиней еще раз — на таком расстоянии они казались коричневыми заплатами на зелени кустарника — и нажал на спуск. Все равно что держаться за паровоз. Или прицельно попадать из пожарного шланга.

— Левее! — орал отец. — Правее, правее, гони их вправо… теперь влево, еще левее, левее левее левее левее!

Я подчинялся, видя, как пули поднимают фонтанчики пыли в куче мечущихся темных фигур.

— Заряди вторую обойму, там кто-то еще дергается.

Я вставил новую ленту.

— Сукин сын… — бормотал он. — Неужели правда четыреста ярдов?..

Я заглушил его бормотание грохотом следующей очереди.

Когда мы вернулись к лошадям, моя кобыла, с которой я не раз охотился на оленей, куропаток и индеек, привыкшая к любым выстрелам, стояла с выпученными глазами. Поняла, что происходит страшное. Отцовского коня нигде не было видно, мы целых полчаса разыскивали его.

Прежде чем возвращаться, решили оценить нанесенный ущерб. Стадо свиней разбросано по большому плоскому участку белого известняка. И выглядит так, будто внутри них взорвался динамит.

— Отлично, — констатировал отец. Он гарцевал вокруг, одобрительно кивая. — Как думаешь, у немцев такие есть?

— Тысячи.

«Льюис» уже остыл, можно было приторочить к седлу. Разумеется, у немцев есть пулеметы. Но мой отец не привык смотреть на вещи с разных сторон. Поскакали домой.

— Помню, как пятизарядный кольт считался оружием массового поражения. Прошло лет двадцать — и появилась винтовка Генри, заряжаешь в воскресенье и стреляешь всю неделю. Восемнадцать патронов, кажется.

— Жизнь с каждым годом все лучше и лучше, — не удержался я.

— Знаешь, я всегда думал, эти книжки далеко заведут тебя. Огорчился, когда не вышло.

— Вышло, не переживай.

— Да нет, подальше от этих мест. Ты думаешь, я не sabe[95], но ты ошибаешься. Мой брат тоже был вроде тебя. В нашей семье такое проскакивает в каждом поколении.

Я недоуменно пожал плечами:

— Не в том месте, не в то время… что-нибудь да не так.

— Я люблю свою семью, и я люблю эту землю. — В тот момент это было правдой.

Он начал было объяснять что-то, но тут же умолк. Мы ехали обратно сквозь клубы пыли, освещенные жарким солнцем, к нашему огромному белому дому на холме; отец спокойно и расслабленно покачивался в седле; он наверняка вспоминал о тех подвигах, благодаря которым им восхищается весь мир. А я думал, как часто он бывал дома, когда я был ребенком (никогда), и как мама объясняла это. Интересно, она простила его — в самом конце? Я — нет. Она читала нам книжки, старалась отвлечь и успокоить; у нас не было времени скучать или заметить, что папа ушел. В детском восприятии «Одиссеи» мой папа был настоящим Одиссеем. Сражался с циклопами, лотофагами, сиренами. Эверетт, как старший, умел читать сам. Я потом нашел его журналы, с картинками темнокожих девушек совсем без одежды… Полагаю, когда мама рассказывала, что наш отец похож на Одиссея, она имела в виду, что я — Телемах… Сейчас же я оказался скорее Телегоном или иным подкидышем, чьи подвиги так никем и не записаны. Впрочем, в этой истории есть и другие изъяны.

13 апреля 1917 года

Утром меня разбудила Салли. Принесла в кабинет, где я ночую, поднос с кофе и булочками. Полагаю, чего-то хотела. Она все еще не уехала в Даллас.

— И как твой новый пулемет? — поинтересовалась она.

— Думаю, Полковник в восторге.

— Это тот, что используют наши или гансы?

— Наши, конечно.

— Но у гансов такие тоже есть.

— Конечно.

— Что ж, надеюсь, вы неплохо провели время. Всякий раз, как слышу выстрелы, — печально покачала она головой, — не могу не думать про Гленна и Чарли.

— Понимаю.

Я заметил, что морщинки вокруг ее глаз стали глубже, с каждым годом их все больше, как и у меня. При этом освещении Салли похожа на мою мать: светлые волосы, бледная кожа… но в отличие от матери у нее все время в голове вертятся какие-то идеи. Сегодня она устала от мыслей. Я шагнул к ней, обнял.

— Не могу здесь больше оставаться.

— Ты уже говорила.

— Я серьезно.

Я разжал руки, но она теснее прильнула ко мне.

— Мы должны быть вместе, — шепнула она. — Ты не прикасался ко мне уже несколько недель.

— Ты тоже.

— Неправда. Ты просто не замечал.

— С детьми все будет хорошо.

— Пит, ты с кем-нибудь вообще говоришь откровенно?

Я не сразу понял, к чему она клонит.

— Здесь нет никого, кроме тебя.

— Так поговори со мной по душам. Расскажи, о чем ты думаешь. Не то, что, по-твоему, я хочу слышать, а правду.

— Не сходи с ума.

— Я знаю, что не слишком много значу для тебя. — Она смотрела мне прямо в глаза. — Всегда так было.

Что я мог сказать? Что я всегда был привязан к этому дому? Что рано или поздно должен буду доказать, в чем смысл моей жизни? Сорокашестилетний мужчина, дожидающийся случая вступить во владение… тем, что уже имеет.

— Когда дети уехали, ты обещал мне квартиру в городе.

— Знаю.

— Я еще не окончательно состарилась. Некоторые мужчины все еще находят меня привлекательной. Если хочешь, чтобы я уехала в Сан-Антонио одна, просто скажи. В противном случае мне придется жить на два дома — здесь и где-нибудь в цивилизованном месте, если ты, конечно, намерен в конечном счете приехать ко мне туда.

— Этот дом без меня рухнет, — ответил я. — И Полковника нельзя оставлять одного.

— То есть ты беспокоишься за отца.

— Ему восемьдесят один год.

Она отвернулась и долго смотрела в окно.

— Это твое окончательное решение?

15 апреля 1917 года

Отвез Салли на станцию. За последние два дня мы занимались любовью четыре раза — больше, чем за весь минувший год. Глубокая тоска, когда я проводил ее, бессмысленность жизни в одиночестве… несколько раз на полном ходу отпускал руль автомобиля… нет, не то. Зачем-то все это нужно. Существует какая-то цель. Странное покалывание, мурашки по коже головы — так было перед набегом на Гарсия и еще раз в юности, когда Финеас выскочил вперед и схватил за узду того вороного скакуна. Отец хотел, чтобы это сделал я, а я не решился на глазах у всех.

Домой я вернулся в темноте, и в доме тоже было темно, пусто и тихо. Добавил еще один пункт в список, озаглавленный «Семь типов одиночества», который я начал в Остине (мужчина и женщина, сидящие рядом; мальчик, вцепившийся в ногу матери; холодный дождь; карканье ворон; девчоночий смех, эхом разносящийся вдоль улицы; четверо патрульных полицейских; заботы моего отца). С тех пор список разросся до нескольких сотен пунктов. Надо было его сжечь еще много лет назад, но вместо этого я дописал: «Тишина в доме».