Читать интересную книгу Сын - Филипп Майер

Вернувшись вниз, она продолжала обходить гостей, но едва разбирала, что они говорят. В одном из углов, опираясь на трость, стоял дядя Финеас, о чем-то разглагольствуя перед почтительно внимавшими ему юнцами. Он настолько откровенно любовался собой, что она не выдержала и отвернулась, сделав вид, что не услышала его оклика.

Вакерос и мексиканцы почтительно держались в отдалении, говорили тихо, а вот городские — все в тяжелых ботинках и стокмановских шляпах — громко топали и галдели, как близкие родственники. У нее закружилась голова. Полковник не выносил таких типов. Вот бы сейчас появился кто-нибудь из его старых друзей — они все еще бывали здесь иногда — и ради памяти Полковника разрядил кольт в потолок, изгоняя всю эту нечисть из дома.

Но и это пустые фантазии. Настоящие ковбои, даже старые, не любят шумных сборищ, ведут себя скромно и вежливо, и большинство из них даже не решится открыто посмотреть в глаза этим новым людям, этим горожанам.

Джонас на похороны не успел, но все-таки вернулся из Германии, где наконец-то заканчивалась война. Она чуть не задушила его, обнимая; не знала, чего ждать — отсутствующего взгляда, глубоких шрамов, хромоты, — но брат выглядел здоровым, бодрым и шагал вполне уверенно.

Едва войдя в дом, где эхо гулко прокатилось по гостиной — каменные стены, тридцатифутовые потолки, — он объявил:

— Мы должны, черт побери, вытащить тебя отсюда. Здесь ты не сможешь нормально жить. Война закончится через несколько недель, я подыщу тебе работу в Берлине. Машинисткой или кем-нибудь в этом роде, и мы могли бы жить вместе.

Она не знала, что сказать. Идея привлекательная, но совсем неправильная — она не собиралась быть машинисткой. Это брату нужно вернуться домой, а не ей — бежать в другую страну.

— Черт, — радовался он, — у нас есть деньги. Да тебе вообще не нужно работать, просто наслаждайся жизнью.

— Как там на войне?

Он пожал плечами.

— Ты, должно быть, видел жуткие вещи?

— Не страшнее, чем остальные.

Она хотела спросить, убивал ли он, видел ли убитых, но Джонас, видимо предугадав следующие вопросы, резко встал и отошел в другой конец комнаты, разглядывая старые гравюры на стенах и мраморные статуэтки. Покачал головой, взял в руки пару вещиц, рассматривая внимательнее, поставил на место.

— Хочешь перекусить? — спросила она.

— Давай лучше сходим на кладбище. Я приехал ненадолго.

Прозвучало глупо — он добирался сюда целую неделю, — но Джинни решила не обращать внимания на последнюю фразу, подумав, что брат не совсем в себе.

— Поедем на машине или верхом?

— Давай верхом, я четыре года не сидел в седле.

За ужином, который он теперь называл обедом, Джонас спросил с поразившей ее прямотой:

— Тебе нравится кто-нибудь из здешних мужчин?

Нет. Вообще-то год назад был тут один вакеро, не такой симпатичный, как прочие; они целовались за коралями, а потом лежали вместе у источника в старой усадьбе Гарсия. Он был чересчур настойчив и поспешен — не многие мужчины сейчас так откровенно демонстрируют свои намерения, — но позже, вечером, прокручивая в памяти весь эпизод, она пожалела, что остановила его руки. Такого случая долго может не представиться, и потому несколько дней спустя, когда они договорились о следующем свидании, она сунула в карман платья древний презерватив, найденный, разумеется, в комнате Клинта.

Она ждала час, два, в одиночестве лежа в мягкой траве под деревьями. Вакеро так и не появился. Ничего удивительного: друзья молодого человека, боявшиеся потерять работу, боявшиеся ее отца, отговорили парня. Она рыдала несколько дней: даже для этого типа, которого она считала (вполне снобистски, как понимала сейчас) не ровней себе, она была недостаточно хороша, а ведь казалась себе наградой для мужчины — миниатюрная блондинка, пусть и не с самыми выдающимися формами, но определенно с женственной изящной фигурой; курносый прежде нос выпрямился, глаза стали больше. При выгодном освещении она и вовсе выглядела красоткой. Большую часть дня, впрочем, она была просто хорошенькой, выше среднего, и даже если в Карризо у нее есть соперница-мексиканка, та уж точно не настолько богата.

И тем не менее… Ей уже почти двадцать, пора жить самостоятельно, флиртовать с поклонниками, которых до сих пор не видно, если не считать нескольких городских парней, которым, возможно, казалось, что они за ней ухаживают, но по ее мнению — вовсе нет. Она не думала о себе как о богатой наследнице, но знала, что у прочих людей другое мнение; она не верила никому из местных белых, те относились к ней неискренне. Вакерос — другое дело, не в их интересах губить ее репутацию, но, вероятно, они не доверяли ей, или не уважали ее, или просто чувствовали ее отчаяние.

А Джонас — она едва узнавала его. Лицо округлилось, как и фигура; в нем не осталось ничего мальчишеского. Говорил слишком быстро, как северянин, то и дело чертыхался, как северянин; выглядел абсолютно уверенным в себе. За ужином он пил виски, и беспрерывно болтал, и разжег в камине слишком большой огонь — отец считал это расточительством. Но когда они наконец решили укладываться спать, Джонас отказался ночевать в своей старой комнате — демонстративно, подумала она — и притащил одеяло на диван у камина. Сидя в ночной рубашке на краешке кровати у себя в спальне, она размышляла о том, что в случае разорения семьи ответственность ляжет на нее. Джонас занят только собой — ему дела нет до дома и наследства. Впрочем, ему почти ничего и не достанется. Наверное, его обидела финальная выходка отца, но половина нефтеразработок все же его, и в конечном итоге это значило для брата гораздо больше, чем земля.

Завтракали они в гостиной, где можно было послушать радио.

— Ты останешься, пока война окончательно не прекратится?

Он помотал головой, показывая на радио:

— Помню, папа всегда выключал эту штуку, когда выступал Рузвельт.

Неужели ей все время придется вступаться за отца? Вплоть до отъезда? Жизнь показала, что до конца дней.

— С началом войны он его не выключал, — возразила Джинни. — А в день высадки в Нормандии дал всем выходной, и мы все вместе сидели здесь и слушали новости, папа достал большую карту и показывал, где дивизия Пола, восемьдесят вторая воздушно-десантная, которая там высаживалась, а где располагается дивизия Джонаса. И ставил отметки на карте, чтобы всем было видно и понятно. Он очень гордился вами.

— Ну, он несколько ошибался, потому что я участвовал в десанте только на следующий день. А Пол вообще не высаживался, он прыгал с парашютом прямо в гущу немцев.

— Я, конечно, могу забыть все подробности, — призналась она.

— Помнишь, как он говорил, что избрание Рузвельта означает конец американской демократии? А Пыльная Чаша[94] — это проделки коммунистов? — Джонас недоуменно качнул головой. — Не представляю, как у него получились такие дети, как мы.

— Он был неплохим человеком. — Она не помнила брата таким равнодушным, но, вероятно, прежде она совсем его не знала. Джинни устало прикрыла глаза.

— Он все твердил, что мы живем на Границе, — продолжал Джонас. — С большой буквы «Г». Я говорил, что граница закрылась задолго до его рождения, а он читал мне нотации о традиции, которую мы обязаны хранить. Я пытался объяснить, что нет никакой традиции, что не может быть традиции у явления, существовавшего всего пару десятков лет. Без толку… Не знаю, во что превратится со временем это место, но прямо сейчас я вообще не вижу в нем смысла. Культурной жизни никакой по причине слабой заселенности, но и дикой природы не осталось. Просто глухая провинция, деревня.

Джинни молчала.

— Ты должна продать все это. Сохрани нефть, но с остальным нужно порвать начисто. Мы устроим тебя в Барнарде.

— Я не поеду на Север, — тихо проговорила она.

— Ты же была там только в детстве.

— Здесь мне лучше.

— Джинни, — он с досадой прижал ладонь ко лбу, как будто ничего глупее в жизни не слышал, — все, чему нас учили, либо ложь, либо дурацкая шутка. Янки — то, янки — се, хуже янки быть не может, это просто куски дерьма, а не люди. И вот однажды я подумал: если папа так сильно их ненавидит, мне, пожалуй, будет лучше среди них. Сам он оказался куда хуже любого из парней, с которыми я познакомился в Принстоне; с рождения купался в деньгах, но вечно жаловался на бедность и ныл, что все его используют. С мексиканцами он так же себя вел?

Она промолчала.

— Напрасно я сюда приехал, — вздохнул Джонас. — Идиотский поступок.

Он задержался еще на неделю, пока оба не убедились, что имущество в порядке. К тому времени брат перестал злиться. Он изменил свое завещание в ее пользу — на случай, если что-нибудь с ним случится; подписал доверенность на ее имя. В эти дни они стали близки как никогда прежде; она потеряла отца, но обрела брата. А потом он сел в поезд, идущий на восток, на войну, и еще долгих три года они не виделись.