Читать интересную книгу Записки викторианского джентльмена - Маргарет Форстер

В Бостоне было пасмурно, и нам не привелось второй раз насладиться таким же зрелищем, зато мы высадились как положено и наконец ступили на американскую землю. Царившая в порту сутолока, пожалуй, раза в два превосходила ливерпульскую, а может быть, мне это только померещилось, ибо ритм корабельной жизни довел меня до сонной одури - и все вокруг, казалось, неслось с быстротою молнии. Я только и мог, что стоять на набережной, воззрившись на сновавших туда-сюда людей, непрестанно что-то швырявших, толкавших, вопивших и кричавших, словно в сумасшедшем доме. На первые впечатления полагаться не стоит, и все же когда я говорю, что Америка ошеломила меня скоростью, я, честное слово, ничуть не преувеличиваю. Американцы все делают в два раза быстрее, чем мы: говорят, двигаются - и есть основания считать, что и думают. Ум англичанина не может поначалу с этим справиться, но постепенно привыкает и начинает получать от нового темпа удовольствие, и, наконец, встряхнувшись, его обладатель и сам начинает шевелиться быстрее, хотя для этого ему порой приходится отказаться от исконных жизненных привычек. Спешка не оставляет американцам времени на излишние любезности, они не ломают комедий, на которые мы тратим столько времени, поэтому вам не услышать в разговоре обращение "сэр" больше одного раза, да и то скороговоркой, а что касается разных там "пожалуйста" и "спасибо", число их также сведено до минимума. Сначала меня коробило от такой бесцеремонности, особенно со стороны швейцаров и официантов, но после, когда я догадался, что ее секрет - все в той же замеченной мною жажде скорости, она мне стала нравиться. Да и в самом деле, что тут можно возразить, и так ли уж необходимы все наши расшаркивания и хорошие манеры, которые, по большей части, никакие не манеры, а отвратительная лесть и лицемерие? Когда с тобой все обращаются как с равным, это действует отрезвляюще, и вскоре я стал делать то же самое, и с удовольствием. И вот еще что: американцы склонны все понимать буквально; помню, что, завтракая в первый раз в Бостоне, я заказал вареные яйца, но среди множества поставленных передо мною блюд их не было, хотя стоял бокал с чем-то непонятным, и я поинтересовался у официанта: - А где яйца? - Да вот же они, в рюмке! - Как, без скорлупы? - А вы не заказывали в скорлупе. Что ж, скорлупы я в самом деле не заказывал, и вправе ли я гневаться на этого малого, который отчитал меня как равного? Сколько я мог заметить, все здесь действительно равны, и это еще одно мое впечатление об Америке - из самых первых и выдержавших испытание временем. Я вовсе не хочу сказать, что тут не различают бедных и богатых, но по обращению людей друг с другом не скажешь, кто каков. Пожалуй, они порой заходят слишком далеко в этой своей непринужденности - помню, мне как-то нужно было починить жилет, и я пришел к портному, который подозвал подмастерье: - Починишь жилет этому человеку, и, повернувшись ко мне, бросил: - Вами займется этот джентльмен. Что вы на это скажете? Здесь можно начать с нуля и стать миллионером или просто богачом и принимать у себя лучшие семейства города. Как это получается? У нас, чтоб бедный человек по-настоящему вошел в общество, должны пройти десятилетия, и не одно поколение должно обдуманно жениться, плодиться, стяжать особые награды. В Америке нет высшего света в нашем смысле слова, двери его открыты для каждого, кто туда стремится, и с самого рождения ему позволено питать самые смелые надежды. В этой обстановке и рождается та широта взглядов, которая совершенно пьянит засушенного английского джентльмена, привыкшего всю жизнь осторожно возвращаться на круги своя и считать, что за деньги можно, купить роскошь, но не положение в обществе. Пробыв в Америке неделю, я понял, что здесь нет и быть не может ярмарки тщеславия, и очень этим восхищался.

Да я и всем здесь восхищался, от устриц до криков газетных разносчиков - неотразимых, нахальных сорванцов с обаятельной улыбкой, что же касается устриц, то каждая из них была величиной с тарелку и одолеть ее в один глоток не представлялось возможным, хоть я и пытался, дабы не посрамить честь Англии. Бостонцы превзошли себя в своем радушии, но то было лишь скромное начало того горячего гостеприимства, которое ждало нас в каждом городе. Из всех известных мне человечьих пород американцы - самая приветливая, в них есть открытость и желание узнать другого, не скованное той нарочитой сухостью, к которой мы привыкли дома. Признаюсь, однако, что неумеренный восторг, с которым меня встречали люди совершенно незнакомые, вызывал у меня приступы замешательства, я еле сдерживался, чтоб не отпрянуть при виде бурных изъявлений дружеских чувств: энергичных рукопожатий и воодушевления, написанного на лицах. Вследствие чего я постоянно опасался, что мою ответную сдержанность - а я не больше вашего привык к подобной экспансивности расценят как заносчивость и чванство, и изо всех сил старался сгладить возможное неблагоприятное впечатление повышенным вниманием к речам моих хозяев. Недопустимо, чтоб разнеслось известие, будто Титмарш важничает. Я ощущал себя послом своей страны - хотя, увы! никто меня им не назначал, - и очень старался не допустить ничего такого, в чем можно было усмотреть хоть тень неуважения. Это я с вами сейчас говорю свободно и чистосердечно, а там, среди чужих, я тщательно следил за каждым своим словом и открывал рот лишь для того, чтобы сказать что-нибудь лестное. Я твердо решил не поддаваться искушению и не соваться с непрошенными приговорами, как позволяют себе многие мои соотечественники. По-моему, это дерзость, не проведя в стране и полугода, строчить о ней книгу. Я не собирался делать ничего подобного.

Не собирался - и отлично, то было мудрое решение, не знаю, где бы я нашел необходимое спокойствие и тишину, не говоря уже о времени, настройся я иначе. С той самой минуты, когда я высадился в Бостонском порту, мои дни превратились в бесконечную череду встреч и знакомств, вечером я добирался до кровати совершенно измочаленным и был не в силах удержать в руках перо или книгу. Наверное, меня не чествовали так, как Диккенса, но непонятно откуда взявшаяся армия поклонников жаждала обменяться со мной рукопожатиями, сообщить, что знает меня по книгам и т.п. Друзья, о существовании которых я и не подозревал, устраивали в мою честь приемы, показывали город, принимали как дорогого гостя, так что я понемногу начал забывать, ради чего сюда пожаловал. Невероятно трудно оказалось проявить решительность и перестать жить так, словно я прибыл развлекаться, но меня ждал Нью-Йорк, пора было подумать о хлебе насущном.

Я добирался туда поездом, все время изумляясь обилию читающих пассажиров. Можно ли вообразить себе английского бакалейщика, который ежедневно по дороге из Брайтона на Брод-стрит углубляется в Теннисона или Браунинга, - да ни за что на свете! Он бросит взгляд в свою газету и погрузится в дрему до конца пути. В Америке же пассажиры, независимо от маршрута, короткого или длинного, всецело отдаются чтению, и я не мог ими не восхищаться. Кстати сказать, на себя самого я также взирал весьма одобрительно, ибо превратился в заправского путешественника, готового похвастать, что ему нипочем пересечь Атлантику, и снисходительно посмеивающегося над собственными недавними страхами перед этой самой обычной поездкой. И если мне нетрудно было переправиться через океан, то уж добраться до Нью-Йорка оказалось просто пустяком, только и оставалось, что зевнуть и заявить, что это скука. Забавно, правда? Забавно, когда невероятные события пытаются изобразить как повседневную рутину. Но все же это трогательный вид снобизма - он трогает своей наивностью. Впрочем, я и в самом деле был горд собой, вернее, горд тем относительным спокойствием, с которым думал о необходимости завоевать Нью-Йорк, ибо Нью-Йорк, конечно, нечто ужасающее. Бостон, университетский город, подобен Кембриджу и Оксфорду, но Нью-Йорк - типично американское явление и не похож ни на какое иное место в мире. Я не могу сказать, что он красив, ибо это не так, и не могу назвать ни одного архитектурного сооружения, ради которого стоило бы сюда приехать, но в нем есть та суета и спешка, которая либо доводит вас до одури, либо вызывает прилив сил, но безусловно заслуживает того, чтобы ее изведать. Почти все время я чувствовал себя словно в дурмане, не знал толком, куда иду и что делаю, не раз ловил себя на том, что встал столбом на улице и о меня как о преграду разбивается людской поток. Я разучился выполнять простые действия: не мог усесться в экипаж, не мог из него выбраться - моя медлительность все превращала в непосильный труд, и, где бы я ни оказался, напор бурливших вокруг толп доводил меня до головокружения. Казалось, в самом нью-йоркском воздухе было разлито что-то особое - пьянящее и нагоняющее дрему. Мне в самом деле много раз случалось слышать, будто тут какой-то необычный воздух и европейцам нужно привыкать к нему неделями. Я пробовал вести себя, как в каждом новом городе: бродить по улицам, рассматривать красоты, но он не поддавался. Построен он невероятно просто и разумно - состоит из параллельных улиц, разбитых на ровные кварталы, и в плане больше всего напоминает старательный детский рисунок, но, кажется, в него забыли вдохнуть душу, а если и не забыли, боюсь, мне ее не отыскать. Итак, в нем нет души и почти нет зелени, зато каждая улица кончается видом на реку и на какую реку! - гораздо шире Темзы, и чувствуется, что она морской рукав. Пожалуй, мне мешала архитектурная "вневременность" Нью-Йорка: в нем совершенно не ощущаешь постепенности застройки, и выглядит он так, будто его кварталы готовенькими высыпали на землю. С той, правда, оговоркой, что в городе нет ничего готового и завершенного - в Америке все не закончено, повсюду стройки, и воздух оглашает стук молотков и визг пил. Я постоянно себя спрашивал, где всему этому конец и успокоятся ли когда-нибудь неугомонные американцы.