с бумагами и делал вид, что внимательно изучает их. Несколько мгновений он словно не замечал вошедшего к нему посетителя — Бандусена считал, что это внушает тому должную робость и почтение, — а затем, не отрываясь от лежавших перед ним бумаг, небрежно указывал рукой на стоящий рядом стул. Еще через несколько минут он наконец захлопывал папку и, бросив суровый взгляд на посетителя, небрежно цедил: «Йес». Огромный полированный стол, снисходительно-пренебрежительный тон — все это Бандусена считал необходимым для того, чтобы поддержать престиж столь важной персоны, как заместитель комиссара. Неудивительно, что вид запыленного стола вызвал у него приступ глухого раздражения, и он с такой силой нажал на кнопку электрического звонка, словно хотел вдавить ее в крышку стола. Обычно, прежде чем Бандусена успевал оторвать палец от кнопки, на пороге ею кабинета вырастала фигура посыльного. Но сегодня будто бы никто и не слышал звонка Бандусены. Мало того, не работал ни один вентилятор, и в помещении было душно. Бандусена грозно сдвинул брови, но тут вспомнил, что сегодня бо́льшая часть служащих участвует в забастовке солидарности. Он совершенно забыл об этом, полагая, что, как и в прошлый раз, служащие пошумят-пошумят, да так ни с чем и вернутся на работу. К тому же Бандусена был уверен, что те из них, которые относились к нему дружески, и те, что были приняты по рекомендации министра, непременно выйдут на работу. Бандусена взглянул на часы — рабочий день еще не начался, и пока трудно было сказать, сколько столов сегодня будет пустовать.
Чтобы глотнуть свежего воздуха, Бандусена подошел к окну, выходящему на океан, и распахнул его. Окно давно уже никто не открывал, и Бандусене пришлось изрядно повозиться с задвижкой, прежде чем она поддалась. Свежий ветер устремился в комнату, и приятная прохлада мягко обволокла Бандусену. «И почему никогда не открывают это окно? — подумал он. — Насколько свежий ветер с океана приятнее, чем все эти фены и вентиляторы!» Бандусена придавил пресс-папье бумаги на столе, которые чуть не сдул ветер, потом снова подошел к распахнутому окну и стал смотреть вниз, где волны разбивались о каменистый берег бесчисленными фонтанами брызг. Бандусена не знал, как долго он любовался прибоем, когда крики «Да здравствует! Да здравствует!» заставили его вздрогнуть. Он подошел к другому окну, раскрыл его и выглянул наружу. Бандусена никак не думал, что на забастовку выйдет так много служащих. Они толпились перед зданием департамента, держа в руках транспаранты.
Один служащий стоял перед толпой и выкрикивал лозунги, а остальные громко подхватывали их. До окна на четвертом этаже, из которого смотрел Бандусена, четко доносились только подхваченные толпой обрывки: «Да здравствует! Долой! Классовая борьба! Единство служащих! Власть капиталистов! Наша борьба!»
Бандусене вспомнились годы учебы в университете, студенческие демонстрации. Когда же это было? Десять, нет, даже двенадцать лет тому назад. Тогда Бандусена сам шел во главе демонстрации и выкрикивал те же слова. В то время Бандусена был секретарем студенческого союза, примыкавшего к одной из левых партий. Два первых года студенческой жизни он целиком посвятил политической деятельности. Лишь когда приближалась пора экзаменов, Бандусена с лихорадочной поспешностью просматривал конспекты лекций, взятые у товарищей, они же натаскивали его по вопросам, о которых у нею было весьма смутное представление, и ему с грехом пополам удавалось закончить семестр. Вспомнил Бандусена и то, как однажды студенты, участвовавшие в демонстрации, которой он руководил, вошли в такой раж, что сдержать их было уже невозможно. Толпа ворвалась в дом проректора университета и устроила там настоящий погром. В гостиной стояли напольные часы под «Большой Бен», и, когда раздался их мелодичный перезвон, Бандусена, не понимая, что на него нашло, не только перестал сдерживать остальных, но сам подскочил к часам и первым попавшимся под руку тяжелым предметом вдребезги разбил циферблат.
Даже теперь при воспоминании об этом у него мурашки побежали по телу. Правда, когда полиция проводила расследование, никто не выдал Бандусену, но временами его охватывал страх, что этот случай выплывет наружу. Однако очень скоро Бандусена стал про себя называть тот период в своей жизни, когда он увлекался политикой, «порой юношеской незрелости». Не отойди он вовремя от политики, он бы, как Раджатуру, завалил последний экзамен и до сих пор бродил бы по улицам в потертых брюках, продавая газеты. Однако благодаря профессору Тилакавардхане он быстро понял всю бессмысленность своего увлечения политикой. Профессор Тилакавардхана, к которому Бандусена питал чувство глубокой признательности, долго работал в одном из американских университетов. Он толковал с Бандусеной о марксизме, буддизме, свободе личности, но главное, чему он учил своего студента, — это, по его выражению, «умению жить». Бандусена словно губка впитывал все, что говорил ему профессор. В последние два года учебы в университете он совершенно забросил свои прежние увлечения и успешно сдал выпускные экзамены…
Забастовщики вновь стали скандировать лозунги, и это вернуло Бандусену к действительности. К этому времени пришли помощники комиссара. Они сразу же прилипли к окнам, глядя вниз, где в такт выкрикиваемым требованиям поднимались транспаранты и взлетали вверх сжатые кулаки. Потом на вынесенный из здания стол поднялся секретарь профсоюза — Бандусена сразу же узнал его, — раздалось громкое «Да здравствует!», и воцарилась такая тишина, что даже на четвертом этаже можно было услышать, что говорит оратор.
— Товарищи! — начал он. — Правительство капиталистов приняло все дозволенные и недозволенные меры, чтобы подавить трудящихся. Но я с полной уверенностью заявляю, что, собрав свою силу в единый кулак, мы разобьем цепи, которыми нас опутали. Однако это дело будущего. А сейчас перед нами стоит задача добиться восстановления на работе без всяких условий нашего товарища, которым стал жертвой произвола администрации. И наша забастовка, начавшаяся так успешно, будет продолжаться до тех пор, пока наше справедливое требование не будет удовлетворено!
Толпа принялась громко скандировать: «Долой бюрократизм реакционных чиновников!.. Долой!»
Бандусена хорошо знал служащего, из-за которого заварилась эта каша. Он попросил отпуск, чтобы ухаживать за больной женой и детьми, а поскольку никто не взял на себя обязанности отсутствующего работника, его дела оказались запущенными, и служащего уволили за нераспорядительность. Однако ни сам комиссар, ни Бандусена, которые подписали приказ об увольнении, и представить себе не могли, что члены профсоюза почти все как один поднимутся на защиту своего товарища.
Бандусене казалось, что вначале, до своего назначения на должность заместителя комиссара и получения стипендии для продолжения образования в аспирантуре в Лондоне, он в большей степени, чем кто-либо другой из служащих, пользовался симпатиями коллег. Возможно, все еще давали себя знать его прежние убеждения, которых он придерживался в