Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Но этот одержимый болтун Дионисио Каккопардо все же хотел задержать посетителей. Кармине попробовал протестовать, но безуспешно. Хозяин требовал, чтоб гости непременно полюбовались ассортиментом окороков. Уйти не удалось…

— У меня ведь есть самые превосходные, — похвалился лавочник. И отчеканил каждый слог волшебного слова: — Ка-ру-зо! Марка «Карузо». Изготовлено в США. Конечно, слышали? — И тут его понесло: — Вот он! — сказал хозяин, указывая на бюст. — Наш великий! Наш титан! Посмотрите. Костюм на нем английского покроя, да благословит его всевышний! Это король, господа. Настоящий монарх…

Бюст Карузо предлагалось созерцать, как святые дары. Он царил над ветчинными окороками, носящими его имя, чтобы состоятельные поклонники могли питаться этой ветчиной. «Святое сердце Карузо, насыть меня…» Бюст был грязным до неприличия. Под слоем золоченого гипса и пыли Карузо напоминал старый, изношенный тотем, певца изобразили во фраке, со всеми наградами, с полным комплектом орденских бантиков — бельгийских, испанских, французских — и медалей, повешенных гуськом, скульптор не забыл ни одной — десять, одиннадцать… Нет… тринадцать вместе с орденской лентой на шее. С каким пылом Дионисио Каккопардо все их перечислял. По его словам, медаль почетного полицейского от города Нью-Йорка тенор особенно ценил. Безумный смех охватил барона, его трясла нервная дрожь. Страшный немой смех, как внутренний ураган, как чудовищная зыбь. Старик казался до того взволнованным, что Альфио и Кармине заволновались:

— Что с вами?

Они говорили с ним, как с больным:

— Вы нездоровы?

— С чего бы? — спросил с обидой барон. — Из-за этого? Смеетесь?.. Если б я мог найти в себе крупинку ревности или злопамятства… Да нет же… Ничего нет… Ни крохи. С этим покончено. Умерло мое сердце…

Он был рассержен, но ни Альфио, ни Кармине не могли понять почему. Старик не любил открыто проявлять свои чувства, боялся излишнего внимания к своим переживаниям. Но что-то его терзало и мучило, и это скрытое глубокое страдание было явным, как бы он ни стремился подавить его. Когда барон немного успокоился и веселая искорка появилась в его глазах, он с усмешкой сказал:

— Измена, что может быть банальней? Не пробуйте отрицать. Это бесспорно. Нет ничего вульгарней и обыденней, вот почему это так мерзко. Конечно, речь идет не о дезертирстве или предательстве. Подобная измена влечет наказание. Такие поступки к тому же требуют решительности. Нет, я говорю о другом обмане, который практикуется в нашем цивилизованном обществе и в светских гостиных. Этот обман крадется к вам с черного хода. Бойтесь низости наших добропорядочных кругов, скрытой под маской дружеской личины. Кто-то хочет, чтоб все у вас кончилось хорошо, стремится помочь все уладить. Кто-то шлет вам письма из добрых побуждений и занимается нескромными намеками, а есть и такие — это еще хуже, — которые даже плачут от сочувствия. При этом говорится, что измену можно простить, если в ней раскаиваются. Ах, друзья мои!.. Если бы я только позволил женщине объяснить мне, почему она изменяет, если б я допустил возможность примирения или хотя бы согласился на ее дружбу или раскаяние, я бы сгорел со стыда, мог бы убить ее. — Он внезапно умолк и с отвращением оглядел бюст Карузо. — Что за фарс! — сердито воскликнул барон. — Как это все вульгарно! Ну и придумали… Несчастный тенор. Настал и его черед. Карузо и ветчина, до чего же это нелепо!

— Самая замечательная ветчина, и в целлофановой обертке! — закричал Дионисио Каккопардо, который подхватил с ходу слово «ветчина» и пустился в свою болтовню. И он назвал некоторых покупателей, до того восторгавшихся красивой упаковкой, что они вставляли ее в рамку, и принялся тут же развертывать окорок. — Чудо, мосье. Посмотрите-ка, — сказал он, небрежно отворачивая бумагу. — Красиво, как стенной ковер.

Оперы, в которых наиболее прославился Карузо, были представлены в какой-то странной конструкции. Нечто торжественное и тяжеловесное, как фронтон, закрашенный множеством тесно стоящих героев. В качестве пояснения давалась длинная подпись по-английски: «МЫ ПРЕДСТАВЛЯЕМ ВАМ СЦЕНЫ ИЗ ЗНАМЕНИТЫХ ОПЕР, МНОГИЕ ИЗ НИХ ТЕСНО СВЯЗАНЫ С ИМЕНЕМ ИЗВЕСТНОГО ВО ВСЕМ МИРЕ ЭНРИКО КАРУЗО, самого знаменитого тенора всех времен», а ниже мелкими буквами: «Изготовлено упаковочной фирмой Кадэи, США, главная контора». Дионисио Каккопардо процитировал фразу от начала до конца с большим пафосом. Он дважды повторил: «Всех времен… всех времен…», как будто адресовался к глухим или дуракам. Но барон его почти не слушал. Он смотрел на обертку, которую Дионисио снимал с такой тщательностью, на все эти скверно сделанные виньетки, на воинов-победителей в касках. Он угадывал каждого из этих персонажей в нелепых театральных костюмах. Тени прошлого влекли его к былому. Ведь в каждом уголке этой иллюстрированной обертки вновь звучали песни, рисунки вызывали в памяти забытые мелодии, гимн прежнему счастью.

Пресыщенный Карузо, разбухший от аплодисментов, приемов, парадных обедов и плохого пищеварения, в венке. Это второй акт «Ромео и Джульетты». А приход бродячих актеров из первого акта «Паяцев» изображен внутри ореола, окружающего голову певца. «Севильский цирюльник» стоит около уха Карузо. А на его шевелюре, обильно смазанной бриолином, Аида на коленях молит Изиду. Барон снова очутился в плену у призраков. Он узнал Надира, напевавшего «Я снова слышу…», и улыбнулся, как же плохо произносил этот Карузо французские слова. Барон де Д. отвел глаза от волос тенора, насыщенных до предела оперными героями, скользнул взглядом по усталым глазам певца, его тяжелой челюсти, мощной шее, вздувшейся от усилия; Карузо пел «Я снова слышу», и барон расхохотался, к удивлению Альфио и Кармине. Двойной подбородок певца был изображен с такой щедростью, что можно было заблудиться, обозревая его. Барон поглядел на декорации, но не узнал их, увидел странное сборище: цыганка, три гейши, контрабандисты, горбун, несколько корсаров, в этой компании была и Лючия, лишившаяся разума от горя, в платье, развевающемся от сильного ветра. В другом углу обертки он заметил Маргариту. Скучная женщина, по его мнению, не достойная внимания. Здесь была и Донна Анна, вся в черном, жертва насилия, страдающая, прекрасная, желанная. Барон задержался бы, но он еще не решил, продолжать свое путешествие или закончить. Рисунки на этом листе стали для него лабиринтом, из которого было нелегко выбраться. Внезапно он узнал тот сад и скрытую густыми деревьями аллею, освещенную луной: «Свадьба Фигаро», эти декорации он никогда не сможет забыть. Сеть черных ветвей, сплетающихся высоко на фоне невидимого неба. Ветер в лесу — он отражен в музыке. В середине второго акта он в комнате графини. Пение Фигаро он едва слушал. Графиня шла к рампе, скрестив на груди руки. Только она интересовала барона и вызывала в нем волнение. Каждый звук, каждая нота вибрировали в нем, ее дыхание, голос, все, что принадлежало ей, становилось ему близким и долго звучало в его сердце. Он непринужденно ответил ей репликой и удалился, пьяный от радости, освободившийся от самого себя и занозы, которую носил в своем сердце.

Барон де Д. хотел возможно дольше сохранить вернувшийся к нему покой, он подошел к Альфио и Кармине и отправился в дальнейший путь.

Глава II

Европейцем не станешь за одну ночь.

Генри Миллер

Бэбс избрала годовщину моего пребывания в «Ярмарке», чтобы отпраздновать ее в итальянском ресторане на Малберри-стрит. Трогательное внимание. Я сказала ей: «Может, лучше пойти в бистро?.. Это поскромней». Но она раздраженным голосом ответила: «Не имеет значения». Считалось, что я вечно все усложняю. Итак, было решено отметить первую годовщину совместной работы и на этом закончить наше обследование ресторанов.

Словом «отпраздновать» Бэбс пользовалась часто. В ее записной книжке этому посвящалась целая куча значков и дат, в которых только она могла разобраться.

День «празднования» начинался соответствующей подготовкой. Бэбс делала себе косметическую маску, потом отдыхала — ноги вверх, голова запрокинута. Подобным заботам она уделяла исключительное внимание, не меньшее, чем религии. Затем приходило время посылать букеты, корзины, карточки, письма, приглашения, депеши, конфеты, согласно тому или другому событию. Какая-то приятельница отмечала годовщину пребывания в новой квартире или желала разделить радость от приобретения образцовой кухни, ей можно было послать открытку с банальной формулой наилучших пожеланий; а толстухе подружке тетки Рози надлежало отправить букет — с тех пор как она излечилась от пьянства, прошло двадцать лет. Одной читательнице Бэбс ежегодно напоминала по телефону о том примечательном дне, когда ей удалось увеличить свой бюст на четыре сантиметра благодаря советам «Ярмарки». Нельзя было забыть и греков, состоятельных судовладельцев. Им Бэбс адресовала телеграмму в день годовщины аукциона, на котором они удачно перекупили Картину Сезанна из Лувра. Бэбс, которая сама при этом присутствовала, рассказывала обо всем торжественно, как о подвиге. Слова «Сезанн», «красные яблоки», «Лувр», «греческие миллионы» звучали в ее устах так значительно. Она весомо ощущала их. Я с особым нетерпением поджидала минуты, когда она подчеркивала свое волнение трепетным взмахом ресниц, ерзала на стуле, будто стремилась кого-то соблазнить, и напоследок внезапно показала в улыбке все свои зубы разом. Ах, эта улыбка, целый мир надежд и восторга!