Читать интересную книгу Джентльмены - Клас Эстергрен

Язык нужно ломать, плавить металлические ключи, отливать новые формы, свободные формы. Лео мог быть только свободен, абсолютно свободен ото всех обязательств, от связей и обещаний. Никто не мог предъявлять к нему требования, ответственность, которую он возложил на себя, была лишь ответственностью свободы, а она тяжелее любых рабских оков. Момент осознания свободы — момент ужаса: перед человеком разверзается бездна, словно черная дыра, где материя сжата до состояния пустоты. Не за что ухватиться: нет ритуалов, нет церемоний и процессий, всякое понятие имеет лишь то значение, которым мы наделяем его в данный момент. Нет смысла читать старые книги, ибо книги могут гореть, и это хорошо.

Если шестидесятые годы отмечены своего рода фанатичной преданностью идеям, то Лео был исключением, подтверждающим правило. У него были симпатии — не имеющие ничего общего с его благородным происхождением, — но лишь уподобляясь елейному проповеднику без прихода, Лео торжествовал как поэт.

«В той темноте не осталось улик, / она без гражданства, диван в мурашках / Никто не верит убийце, если нет трупа…» — это строки из «Лжесвященных коров». Сложно найти более мрачное описание любовного свидания, нет ничего более далекого от классической любовной лирики.

Ее звали Нина, и она бывала на всех концертах, на которых только можно было побывать. Она видела «Битлз» в Кунгстрэдгорден шестьдесят четвертого года, слышала, как Боб Дилан настраивал гитару в Концертном зале Стокгольма, и видела «Роллинг Стоунз». Некоторые звали ее Нина Нег — за негативность. Бранилась она на чем свет стоит и по любому поводу.

Нина Нег была чем-то вроде центральной фигуры в компании, которая собиралась у площади Хёторгет. Контркультурная интеллектуалка пару раз устраивала беспорядки и разрушения, ибо ненавидела порядок во всех его проявлениях. Все было чертовски отвратительно, и никто не мог выразить это более убедительно, чем Нина Нег. Она всегда носила с собой баллончик красной краски, чтобы, как только захочется, написать что-нибудь на стене или прямо на тротуаре перед собой. Так Лео и Нина нашли друг друга: два отрицательных заряда, как известно, при столкновении становятся одним позитивным.

Они сидели у Нины — ее родителей никогда не было дома, — и слушали главный хит года: «Satisfaction» «Стоунз», сингл, затмивший все остальные. Ребята изрядно набрались и решили выбраться в город на разведку. На улице Нина вспомнила, что оставила дома баллончик с краской, и попросила Лео подождать — остальные ушли уже далеко. Нина вернулась, они отправились в путь и через пару кварталов остановились, чтобы сделать надпись на стене дома. Встряхивая баллончик, Нина никак не могла придумать, что написать. Она попросила чертова поэта подсказать, но тому в голову не пришло ничего лучше, чем «Satisfaction». Ладно, подумала Нина и принялась выводить большие буквы SATISFACT — не успела она вывести вторую «I», как из-за поворота показался полицейский автомобиль. Длинноволосые неформалы в армейских куртках, джинсах и кедах — отличная добыча, вандалы пойманы с поличным. Лео почуял копов и побежал, схватив за руку Нину. Они бежали, как бешеные псы, полицейские мчались следом, но у них не было ни малейшего шанса — баскетбольные кеды мелькали слишком быстро. Лео знал эти места: он забежал в подъезд и втащил за собой Нину, после чего захлопнул дверь и выдохнул.

Все было чертовски плохо, проклятое дерьмо — Нина потеряла баллончик с красной краской. Лео ничем не мог ее утешить. Он стоял и смотрел на нее, запыхавшуюся от бега, и не знал, что думать. Нина Нег выглядела намного старше своего возраста. У нее были четкие круги под глазами — она утверждала, что они у нее с самого рождения, — и дикий образ жизни отнюдь не способствовал их исчезновению. Это придавало ее взгляду какое-то умоляющее выражение, которое, впрочем, тут же исчезало, стоило ей открыть рот. Изрыгая проклятья, вряд ли можно выглядеть умоляющей. Но посреди этого потока брани порой могла промелькнуть какая-то отчаянная серьезность, как будто Нина и в самом деле была очень немолода.

Вдруг Лео узнал подъезд. Это был тот самый дом, в котором они с Вернером больше всего любили прятаться в детстве. Они знали каждую дверь на чердаке, могли вскрыть замок каждой каморки, здесь им никто не мешал. Лео предложил Нине подняться наверх, чтобы полюбоваться видом, ни словом не обмолвившись о страхе высоты — иначе Нина прокляла бы его с треском.

Нина Нег решила, что мысль дьявольски хороша, и явно впечатлилась простыми приемами, с помощью которых Лео открыл дверь, ведущую на роскошный чердак. К окошку в потолке можно было подняться по приставной лестнице. Лео молча взобрался первым. Сглотнув ком в горле, он помог Нине подобраться к краю, за которым был виден весь город, ночной Стокгольм. Нина робко чертыхнулась, узрев потрясающий вид на чертову дыру под названием Стокгольм. Волны проклятий уносили ее за моря, к Амстердаму и Лондону, в города, куда более интересные, чем Стокгольм. Вот заработает она немного, и только ее здесь и видали, пусть этот дрожащий поэтишка так и запомнит.

Нина Нег замерзла и стала спускаться по лестнице, Лео спустился за ней, но Нина исчезла в темноте. Лео напрасно пытался поймать хоть звук, ничто не выдавало ее присутствия. На ощупь добравшись вдоль ветхой стены до дымовой трубы, Лео затаил дыхание. Пытаясь вспомнить устройство чердака, он остановился у пересечения ходов, которое невозможно было миновать, двигаясь в любом направлении. Он стоял, слыша лишь собственное сердце: Нины не было. В какой-то момент ему показалось, что она сбежала, оставив его одного, — с нее станется, доверять Нине нельзя, это в ней и нравилось.

Вдруг всего в паре метров от Лео вспыхнула спичка. То была Нина, которой надоело играть в эту скучную игру. Она ни за что не призналась бы, что испугалась. Закурив, она протянула сигарету Лео и спросила, не всю ли ночь они собираются торчать на этом проклятом чердаке. Торчать необязательно, отозвался Лео, можно и посидеть на диване — на чердаке есть что-то вроде кабинета с диваном, столом и двумя креслами. Нина не поверила, пока не увидела комнату собственными глазами. Она уселась на диван, а Лео зажег стеариновую свечу, приросшую к старой столешнице.

Об этом «диване в мурашках» и шла речь в стихотворении. Описание свидания мрачно, но надо учесть, что любовный дебют на старом изъеденном молью диване, на холодном чердаке на улице Тиммермансгатан — это не слишком романтично, особенно если самые нежные слова, которые слышит новичок, — это то, что он слишком уж чертовски хорош для какого-то там поэта.

Возможно, слова о диване в мурашках содержат отчасти потаенное, но оттого не менее глубокое разочарование. Лео и Нина слишком дорожили правом на свободу и после дебюта на чердаке не собирались, так сказать, признавать друг друга. Ни один из них не верил в постоянные отношения, и Лео — пусть и не имевший подобного опыта, — принял твердое решение сторониться всего, что только может напомнить брак. Они договорились не нарушать этой установки.

Тем не менее в словах о диване слышатся горечь и отчаяние. «В той темноте не осталось улик…» — словно любви нужно нечто большее, чем воспоминания. «Она без гражданства…» — она не была обычной гражданкой, она была повстанцем, на которого никто не имел права притязать, а Лео, возможно, именно этого и хотел — права на Нину Нег. Он любил внезапное выражение серьезности в ее усталых глазах, он хотел разделить с ней эту серьезность.

Но были и те, кто предъявлял права на Лео Моргана. Нельзя сказать, что его мать Грета наблюдала за возмужанием — или, на ее взгляд, одичанием, — сына вполне невозмутимо. За Генри числилось много грехов, он был беспутным дезертиром, но, по крайней мере, прилично выглядел. А прежний примерный мальчик Лео, казалось, сознательно развивал в себе неряшливость, вследствие которой его комната и внешность полностью лишились порядка. Мать не понимала его.

С Континента время от времени приходили фотографии Генри, запечатленного на фоне различных монументов. Он то и дело становился добычей фотографов, промышлявших на улицах Копенгагена, Берлина, Лондона и прочих мегаполисов и делавших нечеткие снимки с плохой композицией. Но мать довольствуется немногим, а ошибки здесь быть не могло: на Родхуспладсен, Курфюрстендамм, на площади Пиккадилли, у Дунайского канала и в Тюрильи и вправду красовался все такой же элегантный Генри.

Грета вешала фотографию за фотографией на кухне, вздыхала и гадала, долго ли Генри будет скрываться. Власти, казалось, давным-давно забыли о нем, и тюрьма по возвращении ему не грозила. Но Генри не думал возвращаться, он кочевал с места на место. Причин для беспокойства не было. Фотографии свидетельствовали о прекрасном самочувствии Генри.

А с бывшим вундеркиндом дела обстояли хуже. Грета и подумать не могла, что с этим мальчиком возникнут сложности, но теперь, спустя пару лет, его словно подменили. От него нельзя было добиться ни одного разумного слова. Грета старалась и так, и этак, вытягивала из Лео слова и фразы, чтобы хотя бы что-то понять, но ничего не получалось. Ссориться с ним она тоже не хотела, воспоминания о судьбе Барона Джаза были еще свежи. Мать, отвергнувшая сына, не остается безнаказанной — горькая участь постигла и фру Моргоншерна. После того, как Барон Джаза ушел из жизни, так и не примирившись с матерью, та стала мало-помалу таять и хиреть, пока не умерла в раскаянии. Домашний доктор Гельмерс посещал больную каждую неделю, назначая то отдых в далеком санатории с загадочным рационом, то портвейн. Но этой пожилой даме ничто не могло помочь, и в тот вечер, когда «Битлз» впервые выступали в Швеции, она испустила последний вздох — тихо, незаметно даже для супруга. Спустя месяц после похорон в ее комнате снова стоял бильярдный стол, некогда выдворенный оттуда. Старый денди, постоянный секретарь общества «ООО» с горечью оглядывался на ту часть своей жизни, в которой он был отцом семейства и которая, несмотря ни на что, напоминала сорокалетний перерыв между двумя бильярдными партиями. Общество «ООО» принесло соболезнования и вскоре снова приступило к игре как ни в чем не бывало.